Она чует его достигающее дыханье, он опять приближается к ней, хлеб, молоко и какой-то кислый запах. Чувствует его взгляд без всякой нужды видеть его, а затем он останавливается и отходит к окну. Тянется к лампе и зажигает ее, повертывается и мечет в нее взгляд. Долго смотрят они друг на друга. Она хочет встать с колен, но не может, всматривается в линии, паутиной исчерчивающие его глаза, и задумывается, не настигла ли его вдруг старость, волосы и борода седее обыкновенного, спина самую малость согбенна.

Он говорит, отчего не делаешь, как тебе велено?

Глаза ее отвечают, какое отношение тело мое имеет к моей исповеди? Никогда о таком не слыхала.

Он говорит, ты невежественное дитя, жалкая тварь, червь, отребье, извлеченное из канавы, безбожница и грешница – скажи мне, что знаешь ты о воле Божией?

Ее глаза отвечают, я знаю, что вновь жива, но с волей Божией это может ничего общего и не иметь.

Он говорит, ты жива благодаря мне, я дал тебе эту силу – если б не пришел я за тобой, ты б сейчас была в аду, погибала б ежедневной погибелью. Если б не я, ты б лежала в могиле, те копатели закидали б тебя землей, в рот тебе, в глаза, под груз земли б заточили тебя с грехом твоим вместе…

Он умолкает.

Ее глаза отвечают, так чего Бог хочет от моего тела, коли уже им владеет?

Он говорит, ты ведешь себя так, будто знаешь волю Божию, но воля Его тебе неведома, Бога ты можешь познать лишь через тех, кто вещает от Его имени.

Ее глаза отвечают, я знаю: то, чего хочет Бог, и то, чего хочет человек, не одно и то же. С чего Богу хотеть того же, чего хочет человек? С чего Богу вести себя как человеку со всеми разнообразными скорбями его?

Миг он безмолвствует. Затем говорит, я знаю, нечистый навещает тебя, когда ты спишь, вот почему просыпаешься ты, что ни ночь, от собственного крика.

Ее глаза отвечают, то, чего хочешь ты от меня, грех.

Наконец он отводит от нее взгляд. Говорит, ты пришла сюда за исповедью, но не предлагаешь ее. Принимается медленно опускаться на свой тюфяк, машет рукой, чтоб уходила. Слышит она лишь вздохи старика. Видит себя на коленях, раздумывает, согрешала ли она, раздумывает, почему чувствует в себе столько стыда, дальше ли она теперь от благодати или нет. Вдруг он садится и вперяется в нее, тянется к лампе и ее задувает. Голос его громок во тьме.

Пошла вон.

Звук сильного дождя сквозь тьму – холодная рука, стискивающая ее. И ныне, и присно, и во веки веков[64]. Мысль выпадает из молитвы, пока не остается слышен ей лишь дождь. Она опускает лоб на ладони. Теперь дождь несет в себе звук вечности, несет звук и очертанья других мест, гор и холмов и болот, откуда родом ты, звуки других голосов, взгляды, которые другие люди устремляют на дождь в других местах, и как дождь несет на себе их взгляды, роняет их здесь. Она открывает глаза и вперяется в черное окно, в скрытый дождь, думает она, жизни наши скрыты, и все падает.