Светоч и Лемнер, захватив бойцов подразделения «Пушкин», отправились за город, где в стороне от трассы высился длинный унылый склад древесных изделий «Орион». Аркадий Францевич, хранитель драгоценной коллекции, в шёлковом шарфе, стекавшем по плечам, открыл двери склада. Великолепие залов, золото картинных рам, блеск полотен ослепили.

— Предатели Родины привезли эти полотна из Европы, желая магией европейского искусства подавить русскую самобытность. Эта картинная галерея суть оружие, вторгшееся в русские земли. Как горели танки с крестами под Волоколамском и Истрой, так сгорит и этот враг.

— Вава, — приказал Лемнер, — ранцевый огнемёт к бою!

Вава, ловкий, вёрткий, с квадратным ранцем за плечами, выпустил из огнемёта жаркую струю. Лизнул «Сикстинскую мадонну». Холст загорелся, вздулся, лопнул внутри золочёной рамы. Мадонна с младенцем летела в свитке огня. Вава перевёл огнемёт на «Весну» Боттичелли. Прекрасная дева, роняя с прозрачного платья алые, голубые цветы, исчезла в дыму. Вава вёл огнемётом по стенам, и пламя сжирало «Тайную вечерю», «Осаду Бреды», «Маху раздетую», «Мадам Самари», «Девочку на шаре».

Хранитель коллекции Аркадий Францевич метался от одной горящей картины к другой, стенал, падал перед Вавой на колени. Он заслонил собой картину Тициана «Динарий кесаря». Вава направил на него огнемёт, и Аркадий Францевич, подхваченный красным хороводом Матисса, умчался в небеса, где в небесной галерее висели его картины.

Светоч и Лемнер вышли из горящего здания, смотрели со стороны, как в сумерках пылает пожар. Горела Европа, с горьким дымом улетала из России.

Из пламени вырвалась «Герника» и помчалась по миру, сея на города клочья огня. Поджигала страны и континенты. Лемнер смотрел на подожжённый «Герникой» мир и знал, что его путь к Величию лежит через «Гернику».

Они лежали в её синей спальне. Трюмо слабо вздрагивало, как вода, в которую попал мотылёк. Лемнер искал мотылька, но это дрожали её ресницы. Её голая рука белела, поднятая к окну. В окне светилось розовое зарево города, и в сосульке на водосточной трубе переливалась ночная Москва.

— Мы долго не виделись, — Лана в темноте касалась его лица, словно узнавала. — Ты не отзывался на звонки. Где ты был?

— Я спускался в катакомбу российской власти, — Лемнер ловил в темноте её пальцы, подносил к губам.

— Как выглядит катакомба?

— Сначала в ней много света, на стенах висят акварели, одна прекрасней другой. Особенно осенний пруд с тёмной водой, куда нападали золотые листья. Катакомба превращается в зимний сад. Пальмы, монстеры, рододендроны. Фиолетовые и белые орхидеи. Их хочется целовать. Такие растут на берегах озера Чамо. Катакомба становится стеклянной галереей. За стеклом застывший пруд, ампирная беседка, статуя Аполлона в снежной тунике. Лыжный след пробежавшего по парку лыжника. Катакомба уходит вглубь. Стены из розового гранита, кирпич, хмурый бетон. В потолке оранжевые лампы, того же цвета, что осветительная бомба в украинской степи. Она висела, как оранжевая дыня, и подбитый украинский танк отбрасывал чёрную тень. Катакомба начинает сужаться. Уже, уже. Ты протягиваешь руку, чтобы не наткнуться на стену. Твоя вытянутая рука, в ней слиток золотого пистолета, принадлежавшего когда-то президенту Блумбо. Ты ищешь выход из катакомбы. Катакомба сужается до пулевого отверстия во лбу. Ты вставляешь авторучку в пулевое отверстие, нащупываешь застрявшую в черепе пулю и понимаешь, что выход из катакомбы российской власти залит свинцом… — Лемнер закрыл глаза, и оранжевые лампы загорались и гасли, и он переступал из тени в свет, погружая руку за борт пиджака, нащупывая кобуру и в ней рукоять пистолета.