— Как звать, батюшка? — Лемнер усаживал священника, ставил перед ним кружку горячего чая.

— Отец Вавила, — священник обнял кружку ладонями и грел пальцы.

— Что тебя занесло на войну? Твое место у алтаря, среди свечей и кадильных дымов.

— Здесь каждый разрушенный дом — алтарь. Каждый пожар — свеча. Каждый дым — кадильный. И все вы, и солдаты, и офицеры, и генералы, все вы мои прихожане.

— О чём твоя проповедь?

— Не проповедую. Крещу, отпеваю, исповедую. У Господа за всех нас прощенья прошу.

— В чём мы перед Господом виноваты?

— Не знаю в чём, но, должно, крепко провинились, если он России такую казнь придумал. Чтобы русские убивали русских.

— Я думал, ты за Родину, за святую Русь молишься, чтобы врага поскорей добить и в Святой Софии Киевской отслужить молебен.

— Мой молебен в окопах. «Суди нас, Господи, не по грехам нашим, а суди по милосердию Твоему!»

— Думаешь, услышит Господь?

— Господь всех слышит, не каждому отвечает.

— Повенчать меня можешь, отец Вавила?

— А ты крещёный?

— Вот крестик, — Лемнер достал из-за пазухи крестик на серебряной цепочке, подарок Ланы.

— Когда, с кем венчаешься?

— В Бухмете есть церковь Пресвятой Богородицы. Возьмём город, жена приедет, и мы обвенчаемся.

— Не боишься в том храме венчаться?

— Чего бояться?

— Был храм Богородицы, стал храм Дьявородицы. В этом храме Россию казнят.