Лемнер обессилел. Оборвалась пуповина, соединяющая его с неиссякаемой энергией мира. Прошёл его колотун, прошёл ужас. Он остывал, начинал плохо видеть, глох. Знал, что случилось непостижимое несчастье, и не хотел его постигать. Он был глубокий старик, в ком остывала жизнь в её последнем затухающем вздохе. Прежняя, огромная, яростная, казавшаяся бессмертной жизнь была отсечена от него, существовала отдельно, не принадлежала ему.

— Я Президент! Я Верховный! Я царь! — лепетал Лемнер, как лепечут душевнобольные, истомлённые неизлечимыми маниями. Ноги его не держали. Он проваливался в люк. — Я — Президент! Я — царь!

— В России жид никогда не станет царём, — сказал Вава и спрыгнул с бэтээра. Солдаты помогли Лемнеру выбраться из люка, спустили на землю. Вава увёл его с трассы и поставил на обочине. Лемнер послушно стоял, беспомощно, не понимая мира, в который его поместили, куда он упал с ослепительной высоты. Смотрел, как по всей трассе разворачиваются бэтээры, отливают синевой пулемёты, белеют на броне эмблемы с профилем Пушкина. Бэтээры пятились, грудились, неловко шевелились, как вываленные из ведра раки. Вновь собирались в колонну, мигали хвостовыми габаритами. Уходили по трассе, длинные, многолапые, как сороконожка. Уменьшались, таяли. Ветер гнал в поля мутную гарь.

Глава сорок восьмая

Глава сорок восьмая

Лемнер стоял одиноко на пустом шоссе, среди серых снегов, под серым небом, где больше не было солнца.

Он не являл собой цельную личность, был обрубок. Был ампутированной ногой, отпиленной от тела в полевом лазарете и брошенной в ведро. Он знал, что случилось огромное несчастье, но не понимал его природу. Он чувствовал, что им нарушен грозный, лежащий в основании мира закон, но не ведал, какой. Он знал, что им совершена страшная ошибка, и эту ошибку уже не исправить. Ибо не известно, в чём ошибка, перед кем каяться, как избывать прегрешение. Он был один под серым небом, из которого унесли солнце. Был никому не интересен, никому не опасен, никому не полезен. От него отступили русские поля и туманы, притаившиеся в снегах города. Он был выкидыш, упавший на грязный асфальт.

Лемнер шёл невесть куда, вяло, заплетаясь. Башмаки были непомерно тяжёлые, как свинцовая обувь водолазов. Он с усилием отлеплял подошвы от асфальта. Поднимать ноги было больно, но он поднимал, чтобы боль продолжалась. Боль была единственным, что связывало его с отторгнувшим его миром. Так боль продолжает связывать тело и торчащую из ведра ампутированную ногу.

Лемнер шагал всё быстрее, усиливая боль. Отрывал свинцовые подошвы и шлёпал их на асфальт. Сильней и сильней, больней и больней. Побежал. Он бежал по пустому шоссе, шлёпал башмаками, испытывал нестерпимую боль. Ему вслед кричали серые снега, чёрные деревни, железные туманы городов, торчащие из снега репейники, синие у горизонта леса, а в лесах — волки, лисы, белки, лоси, дятлы. Всё кричало ему вслед, проклинало, гнало. Его изгоняли из этих полей и лесов, из этой страны, из её истории. Он был чужак, ненавистный, вредоносный, извергнутый из страны и истории. Гневная дева с орущим ртом изгоняла его взмахом меча. Он убегал из проклятой страны, из её грязных снегов и свирепых людей. Убегал в другую страну, с голубыми горами, горячими дорогами, золотыми виноградниками, чудесными танцовщицами, благолепными мудрецами. Обетованная страна примет его, укроет в оливковых рощах, напоит из сладких ручьев, усладит божественными притчами и сказаниями. Но и в этой стране он не найдёт приюта, ибо этой страны больше нет. Она растаяла, как кусок виноградного сахара в кипятке истории. Безродный, без страны, без погоста, гонимый, он бежал с жуткой болью. Так бежит по шоссе ампутированная босая нога.