Он устал и шёл. Мимо промчалась ошпаренная легковушка. Следом прошумела фура. Появились встречные машины. Трасса наполнялась движением. Машины покидали заторы. Лемнер шагал, и никто не останавливался, чтобы его подобрать, никто не узнавал его. Он брёл, обречённый на вечное скитание, на мучительное бессмертие, которым наказала его судьба.

В сумерках у дороги он увидел харчевню. Дергалась, мигала неоновая вывеска «Дымок». Поодаль стояли фуры. В харчевне кормились дальнобойщики. Лемнер, замёрзший, забрызганный грязью, в камуфляже и танковом шлеме, с пустой кобурой, вошёл в харчевню. С порога смотрел на убогую зальцу, тесные столики, на дальнобойщиков, поедавших придорожный обед. Их жующие, скуластые, небритые лица не обернулись к нему. Лемнер стянул шлем, искал, где бы притулиться, согреться, укрыться от стальной трассы, гнавшей его в ледяную бесконечность. Он вёл глазами по зальце. Подавальщица обедов, выставлявшая на стойку тарелки. Кавказское, с усиками, цепкими глазками лицо хозяина заведения. Телевизор с немым изображением танцовщиц в кокошниках и танцоров в косоворотках. Картина с оленем у горного ручья. Под картиной за столиком, одна, отвернувшись от света, сидела женщина, недвижная, поникшая. Лемнер испуганно смотрел на неё. Желал, чтобы она повернулась к свету. Женщина, словно его услыхала, медленно повернула голову. Незатейливая люстра осветила её. Это была Лана, её чудесные, вспыхнувшие глаза, малиновый, беззвучно ахнувший рот.

— Лана! — Лемнер, стуча башмаками, задевая стулья, кинулся к ней, упал, обнял её колени. — Господи! Ты? Господи! — он обнимал её, прятал лицо в её коленях, дышал её теплом, запахом её духов. — Господи!

Она гладила его волосы, целовала в лоб.

— Как ты здесь оказался? Что случилось? Колонна ушла назад. Почему? Ты один?

— Ушла! Один! Из неба! Огонь! За грехи! Гонят! Хотят убить! За что? Пусть убьют! — он задыхался, в горле бурлило. Горе, беда, беззащитность, неуменье сказать путали слова. Он рыдал, обнимал её колени, умолял не уходить, не оставлять одного в этом мире, куда его заманили и откуда теперь изгоняли. Лана гладила его волосы, поднимала с пола, усаживала за стол.

— Ничего не говори. Потом!

Он не отпускал её руку, боялся, что она уйдёт. Целовал её пальцы, удерживал поцелуями. Страшился жуткого, беспощадного, непостижимого, что стерегло за пределами харчевни. Верил в чудо её появления. Когда иссякли все силы, отшатнулись все друзья, забылись все молитвы, ополчился весь мир, готовя страшную расправу, случилось чудо. Незримый поводырь привёл его в эту придорожную харчевню, усадил под оленем, осветил несуразной люстрой, вернул к любимой, обожаемой, милосердной женщине. Она спрятала его, сделала невидимкой, пустила в материнское лоно. Там он укроется, чтобы никогда не родиться, не появиться в этом чудовищном мире.