Кеннел открывает передо мной дверь в дом, который успел стать нашим – моим и Нила. На столе стоит наполовину пустая кружка, из которой он пил. В гостиной на спинке дивана лежит кремовый свитер, который он носил. Под стол закатился карандаш – зеленый с белыми полосками, которым он проверял сочинения. Дом еще не остыл. Если бы Йенс был способен на любовь, он оставил бы меня здесь, погребенной под воспоминаниями, но, к счастью, такое чувство ему неведомо.

Коробки на чердаке, но Нил не отправил бы туда ее. В его спальне холодно и пусто. Над кроватью висит распятие – он знал, что это обязательный атрибут, но он покрыт белой краской и почти сливается со стеной – небольшая лазейка, но все же лазейка.

Я отодвигаю ящик прикроватного столика и нахожу там рамку с фотографией. На обратной стороне послание. Я бы узнала этот почерк из тысячи: крупный учительский почерк. Ноги подкашиваются, и я сажусь на кровать. Строчки расплываются перед глазами.

Я пишу это, находясь в здравом уме и твердой памяти. Но, если ты это читаешь, значит, я уже мертв. Не лей по мне слезы. Я проработал учителем почти тридцать лет, семнадцать из них был вдовцом – нет ничего такого, что вызывает во мне истинный страх. Когда я вернулся в Корк, в глубине души я понимал, что подписываю себе приговор. Подобно заключенному в камере смертников я ждал его исполнения. После смерти Ланы я был готов к его исполнению. Я был готов к смерти. Когда долго вглядываешься в лицо зла, зло начинает вглядываться в тебя в ответ. И я смотрел. Смотрел слишком долго.

Я выполнил свое предназначение и, надеюсь, смог что-то изменить. Не ищи мести, не пытайся защитить моих мальчиков – они умные ребята и справятся сами. Пойми, как сбежать, и беги без оглядки. Живи настоящим и будь счастлива. Ты как никто этого заслуживаешь.