— Мама жива, слава Богу.

— И Полина. Какие женщины, какие красивые имена. Ты везунчик, Митя, счастливчик, ни в чем себе не отказываешь. Поделился бы с другом…

— Жену тебе, что ль, отдать? Только через труп.

— Чей труп: твой или мой? Чей выбираешь?

— Вижу, ты в ударе.

— В декадентском, Символист ударил. Был сегодня у него.

— Что он делает?

— Пьет холодное пиво.

— Слушай, Жека, а что тогда скрипело в лесу?

— Когда?

— Ну, мы играли в разведчиков.

— В „красных дьяволят“. Скелетик там скрипел, маленький такой, миленький…

— Я серьезно.

— Серьезно — ничего. Воображение у тебя жутковатое… поскрипывает. Другой бы с таким воображением долго не прожил, а у тебя друзья, друг то есть. Сидишь вот, попиваешь, закусываешь туманом… в общем, умеешь устраиваться. Смотри!

Столб дыма, словно живое существо, еще приподнялся над ручьем с серебряной фляжкой, обращаясь в шар, мартовские лучи пробились наконец сквозь толщу пара, и шар вспыхнул изнутри пепельно-красным тусклым свечением — вдруг все исчезло, лощина вмиг очистилась, стволы и ветви засверкали влажно, открылась тропинка, ведущая к реке, к плотине — переправе и далее, — в те самые селения, где люди не живут, а догнивают за оградками.

— Да, отчего умер твой ленинградский пациент?

— От шелкового шнурка.

Митюша отправился к Символисту продолжать, а Вэлос, исполняя ночной план, заехал к Сашке на Разгуляй. Семейство ужинало (трое детей плюс теща с тестем плюс глухая тетка — не разгуляешься), и гость перекусил по ходу дела картошечкой с селедочкой, старики и дети смотрели с любопытством. А чай с Сашкой пили в другой комнате (всего их было две, правда, большие по метражу). Окна упирались в ломбард, где за пыльными стеклами старичок с моноклем на маленьких весах под настольной лампой вечно взвешивал золото — сколько б Вэлос ни бывал у Сашки, не переставал любоваться чудесным зрелищем.

— „Светлый ум“? — переспросил Сашка, выслушав новость. — Он так сказал?

— Сказал, сказал. Это Никита болтает.