Они вошли в березовую рощу, с которой начинался их лес (уже пустые поля окрест, никольские купола в липах и кленах в дрожащем мареве, но грозы слишком долго собирались и быстро кончались, только раздражая нервы и кровь), собаки задурачились от радости, Поль сказала:

— Будут ли осенние опята при такой жаре?

— Это наша последняя охота, — подхватил он устало. — Я не могу жить с тобой.

— Не можешь, так не можешь! — воскликнула она, кажется, с гневом и опустилась в траву под березой; Милочка кинулась к ней, взглянув укоризненно на Митю, но она оттолкнула ее; зверье заволновалось в недоумении; он подошел, сел напротив на колени, как освобождения ожидая удушья — им обычно кончались эти приступы нелюбви.

— Послушай, дорогая, — спросил впервые прямо, с каким— то странным любопытством, чуть не сладострастным, — чем ты занимаешься в Москве?

— Я отвозила холодильник…

— К черту холодильник. Чем — любовью?

— Не смей так говорить, — отозвалась она строго и презрительно; он знал, конечно, что Поль терпеть не может разговоров про это — про что? — в русском языке нет определенного слова без отрицательной окраски.

— Я сегодня сказал при Дуняше, кто ты. Хочешь, повторю?

Он провоцировал взрыв, рассчитывая, что она приоткроется, но она отвечала так же сдержанно (и эту силу гордости и застенчивости он в ней знал):

— Разговаривать в таком стиле я не буду.

— Ах, мадам, забылся!..

— Какие у тебя основания меня обзывать?

— Сейчас найдем основания. Дуняша тебе звонила вчера в пятом часу?

— Откуда ты знаешь?

— Лиза сказала.

— Ты ездил ночью в Москву?

— Да.

— Так это она на меня наговаривает? Лиза! И ты веришь?

— Она не наговаривает, хотя мальчишка ее влюбился в роковую женщину.