Эх ты, жизнь! Развязал узел ее оранжево-коричневой рубашки, принялся с силой растирать влажное тело, чувствуя, как постепенно горячим становится оно под его руками; ласкать, целовать, а все же одна мысль, нет, тень мысли, тень тени звенела, дрожала в голове.

Поль сказала что-то, но одновременно со словом мир раскололся в первом настоящем ударе, первая стрела пронзила их нору до донышка, прожгла синие глаза стремительным блеском, собаки взвыли, Митя оглянулся и замер: не было куполов, деревьев, реки, берега и полей — небесный гнев непрерывно преображал огненные осколки в нездешние пространства, а в глубине их, в потопе, гуле и трепете вспыхивало и гасло семь золотых точек.

Он взглянул на Поль: летучее пламя пробегало, преображая и ее лицо в нездешнее — обнаженное, светлое, потаенное, темное, свет, тьма, молния, удар, — обнял, прижал к себе и закричал бессмысленно-радостно:

— Если переживем грозу — все будет хорошо!

Она прижалась изо всех сил, он гладил мокрые волосы, жаркую кожу, говорил Бог весть что прерывистым шепотом:

— Эта свистопляска для нас с тобой, правда?.. как хорошо, Поль!.. Ну, я верю про холодильник, верю, ведь ты не можешь так врать, радость моя? Ведь ты не можешь… — Как вдруг она отшатнулась, освободилась от его рук, пробормотала что-то и вылезла из норы, неловко, как раненый зверь; оторопевший, он не успел удержать ее.

Вмиг протрезвев, Митя откинулся на глиняную стенку, пожал плечами. Ведь я не верю, зачем я унижался? Какое я все-таки животное… а она? Истеричные штучки совсем не в ее духе, грозы она боится — выходит, правда? Выходит — свободен? Свобода! — сладко заныло сердце и безнадежно: какая там, к черту, свобода, если я сдался от одного прикосновения.

Она не хотела выходить за меня, вновь вспомнилось, и была права. Они сидели тогда на сундуке с мягкой старой перинкой, на которой он и спал, то есть лежал обычно до утра, ощущая, что за стенкой на кровати с медными шариками лежит она, также ощущая, что на сундуке… и т. д. Сидели в потемках у открытой печки, дрожащий огонь пробегал по лицам и рукам. Позади — их слитные тени на оконном стекле и снежный ветер в тесном дворике, ночном городе, мутном небе.

Он приехал утром, ждал ее в продутом гнусном коридоре, где разводящаяся пара страстным шепотом спорила о мельхиоровых ложках («Не семь, а шесть! Шесть, дура!» — простонал муж и схватился за голову, а жена прорыдала глухо: «Тогда отдай электродрель!»), но старинная резная двустворчатая дверь была прекрасна. Она отворилась в миллионный раз, Поль вышла, и они как-то пропали в белом вихре, вихрь подхватил, промчал по улицам незнакомым (вообще-то Горького, Ленина, сквер Маяковского напротив Сакко и Ванцетти, но тогда не верилось), заледенил на мосту, отпустил на Черкасской.