Грибной азарт уступил место поискам и ожиданию голубого рая, как вдруг началась любовь. Время двинулось в сумасшедшей скачке, изменился цвет его, запах и вкус: алым, острым и огненным стало оно, и сердце забилось в пронзительном ритме, и кровь зашуршала по жилам нетерпеливо, и в лихорадке спутались мысли. Так началось его третье лесное странствие, может быть, самое счастливое, но связь со свободными стихиями восстановить он не смог, как ни пытался, словно бы отдал детскую свободу и райский сад за одно бесценное яблоко.

Так что же осталось? Под пустыми небесами совершается равнодушный и бесцельный коловорот явлений природы, в их ряду то самое «алое, острое, огненное» и тоже бесцельное, поскольку зияющая дыра ждет впереди — в сырой земле? Гимн и гармония — иллюзия, игра воображения? Выходит, он сам себе творец — остановит мгновение, вырастит сад и обретет свободу — в слове?

Будем как боги, раз уж нету больше ничего, не было и не будет? Пусть слово наше станет плотью и сотворит новый мир, с новой благодатью и новой истиной? Но и сквозь порчу грехопадения и последующего дурмана пробиваются слабые, искаженные отблески и отзвуки Логоса. «Авторскими отступлениями» назвал их бойкий критик в единственной опубликованной рецензии на Митину «Игру в садовника»: «Нельзя, конечно, не отметить необычность — вызывающую необычность, на грани фантастики! — авторских отступлений и концовки, взрывающих гнетущую атмосферу больничной палаты; но в их злоупотреблении, на наш взгляд, кроется и опасность для молодого прозаика: уход в заоблачные выси индивидуализма, куда не залетит свежий ветер сегодняшнего дня!» Какой ветер и какого дня, если действие происходит в сумасшедшем доме? Нет, никому не нужны арфа, купол, свобода и гармония. А что нужно? Логически рассуждая: ничего. Ведь все для всех кончится дырой, мертвым солнцем и остывшим трупом Земли в бесконечной пустоте.

Митя дочитал рецензию, пожал плечами, отключился от сегодняшнего дня и записал в общей тетради в клетку (к таким тетрадкам он привык): «За что человек наказан любовью и смертью? В райском гимне раздался шепот черных крыл — и вот из последующей пропасти отзываются, в конечном счете неразличимы, первый крик, страстный стон и последний вздох. Этот шепот называют свободой. В непостижимой свободе зачаты мир и человек — через нее приходит и гибель: беспощадная диалектика, с которой началась и продолжается мировая история.

Итак, гибель. Но! Смерть, я помню, это запах ладана по комнатам, церковнославянское слово и крест. И когда я искал свою любовь на литургии у Иоанна Крестителя, мне были даны ладан, слово, крест. Стало быть, Церковь? Любовью и смертью кончился человеческий рай: через них придет и Пасха — милосердная диалектика, открытая миру почти две тысячи лет назад. Но как же надо любить и погибать, чтобы войти в эту тайну?..»