— Я тут ни при чем.

— Ты нигде ни при чем. И не переводи разговор. Зачем ты приезжала на квартиру?

— За твоими рубашками из прачечной.

— Очень признателен. На работе ты была в одиннадцать, так? Между одиннадцатью и четырьмя что ты делала?

— Была на работе. Что же еще я могла делать?

— Вот это меня и интересует. Меня интересует, — повторил он спокойно и раздельно, чувствуя, как бешенство подступает к горлу, «сейчас задохнусь», — что ты делала в Москве пять часов?

То ли его внутренняя дрожь передалась ей, то ли испугалась она чего-то: ужасная гримаса вдруг исказила оживленное красивое лицо. Но это продолжалось секунду.

— Ничего, — сказала она упрямо. — Была на работе.

— Алиби не догадалась подготовить?

— Митя!.. Кто-то мешает нам жить.

— Вот и я так думаю. Кто этот нехороший человек?

— Это не человек, а… то есть я не знаю.

— Ага. Маленький, черненький, с рожками… Нет, это я с рожками, а он с хвостиком, да?

Она замкнулась, будто задумалась над задачей неразрешимой, он добавил с тем же противоестественным спокойствием:

— Ты ведьма.

И лег навзничь, пережидая удушье, повторяя про себя слова друга детства: «Моя болезнь — иллюзия, игра воображения». Странная все-таки игра, которую он скрывал от нее: настоящий мужчина, черт возьми. Впрочем, в ее явном присутствии это впервые… да, никогда при ней… ну, не раскисай. А небо-то синее, бездонное, белое облако, сколько воздуху вокруг, а ему нечем дышать. Да хоть бы и задохнуться совсем сейчас… что б она делала? — подумалось со злорадством, но уже мимолетным: становилось хорошо.

— Митя, тебе плохо?

— Мне хорошо. А тебе?

Он привстал, сел, как прежде, на коленях и тут заметил собак, которые стояли неподвижно и внимательно слушали, и засмеялся. Поль, сразу угадав, улыбнулась мельком, погладила Милку, и Арап с Патрик встрепенулись ревниво, полезли ласкаться. «Вот чего будет не хватать, — подумалось отстраненно, — вот этого — с полувзгляда, с полуслова. Так, может, и не стоит… нет, не смогу. Я ведь правду сказал: не смогу прикоснуться к такой женщине… хоть умри!» Она что-то говорила горячо, он не слушал — все вранье, — а смотрел на ее губы: как они дергаются, звук отключен по его воле. Она не хотела выходить за него — вспомнился провинциальный зимний город, жар березовых поленьев, невыносимые нежность и жалость, превозмогающие желание, — она не хотела и была права.

— …пусть я умру — нет! — донеслись ее последние слова, он заинтересовался, хотел уточнить, как вдруг Поль спросила, следуя какому-то тайному ходу мыслей: — Вы на этой опушке стреляли с Вэлосом?