Пока Ильяс ходил будить Степана, Пугачев быстро нашел хозяина караван–сарая, отвел его к конюшне и заговорческим тоном сказал:

— Чую, люди государевы сюда вот–вот нагрянут, Ибатулла. Знать, мне утекать надо б.

— Утекай, мне–то что?

— Подсобишь?

— Но…

— Сейчас я упою своих дурней и дрыхнуть уложу, — перешел на шепот Пугачев. — Когда конники явятся, ты и отдашь их зараз обоих тепленькими!

— ДЛЯ чего? — нахмурился Ибатулла, все еще не понимая, куда клонит его постоялец.

— Чтоб бдительность их притупить, — охотно пояснил Емельян. — Люди государевы схватят их и довольны будут. И тебя «за своего» опосля считать будут.

— А ты как? — спросил Ибатулла, начиная понимать суть коварного замысла постояльца.

— Я в конюшне покуда соломкой присыплюсь и до ночки–то схоронюсь, — ответил Пугачев.

— Искать будут, — уверенно заявил Ибатулла. — Я знаю. Все кверху дном перетряхнут!

— Баран твоя фамилия, — хохотнул Емельян, хитро прищурившись. — Не будут. Ежели солдаты к тебе заглянут и никого не сыщут — значит, прячешь кого–то. Вот тогда жди обыска! А когда ты утекальцев тепленькими сдашь — знать, «преданность» государыне сознательно проявишь. И обыска не будет! Сечешь?

— Ух и хитер ты, Емеля, — улыбнулся Ибатулла. — И сволочь хорошая. На горе других выехать желаешь?

— Грех, понимаю, — задорно подмигнул ему Пугачев. — Но им ничего не будет! Оба юродивые. Дознаются на околотке, так и отпустят зараз!

Ибатулла прикрыл глаза и в течение минуты о чем–то раздумывал. Затем потер ладони и спросил:

— Как долго под соломкой отлеживаться намереваешься?

— До ночки темной, полагаю, выдюжу.

— А ночкой?

— Ты меня в гроб уложишь, в телегу погрузишь и в Казань эдак свезешь!

— У тебя что, в голове помутилось? — удивился Ибатулла.