Коляска следовала за нами по пятам, время от времени останавливаясь, чтобы не обогнать, а затем снова нагоняла неспешно, тем самым перемежая стадии тишины и своего исчезновения за поворотами со стадиями приближающегося цоканья.

Осенью прогулки имели целью виноградник Тото Феррары, и там, усевшись на камни, мы лакомились сладчайшим крапчатым виноградом (винным, потому что в 1905–1910 годах столовый виноград у нас не выращивали), а затем проходили в полутемное помещение, в глубине которого здоровый парнище топотал как оглашенный в бочке, давя виноград, и зеленоватый сок его стекал по деревянному желобу, а в воздухе разливался тяжелый запах муста.

«Веселье, танец, песня, звон кимвала…»[247]

Да нет, какое веселье! На Сицилии никакого веселья нет, тем более когда народ работает; припевки тосканских сборщиц винограда, ливонские обмолоты, сопровождавшиеся пирушками, песнями и соитиями, нам чужды; всякая работа «как чума»[248], ниспосланная богами нашим «lotus-eaters»[249].

В дождливые осенние дни прогулки не простирались далее Муниципальной виллы. Она стояла у северной оконечности деревни, прямо на краю оврага, откуда открывался вид на широкую долину, бывшую, не иначе, главной восточно-западной осью Сицилии или, во всяком случае, одним из немногих явственных географических признаков.

Виллу отписал муниципалитету мой дед[250], и была она беспредельно унылой: довольно длинная аллея, окаймленная молодыми кипарисами и старыми лиственницами, доходила до голой площадки с часовенкой Мадонны дель Трапани на дальнем краю, с цветущей клумбой красных и желтых канн в центре, а слева с чем-то вроде палатки-церковки под круглым куполом, откуда можно было любоваться панорамой.

И она того стоила. Прямо перед глазами простирался длинный гребень низких гор, весь желтый от сжатой пшеницы, с черными пятнами выжженной местами стерни, напоминающий притаившегося хищного зверя. Меж ребер этой львицы или гиены (в зависимости от настроения наблюдателя) едва виднелись деревушки, чьи дома желтовато-серого камня с трудом позволяли различить их на общем фоне: Поджореале, Контесса, Салапарута, Джибеллина, Санта-Нимфа, раздавленные нищетой, зноем и подступающей темнотой, на которую они не отзывались ни единым проблеском огня.

Часовенка в глубине площади носила следы антиклерикальных выступлений студентов-юристов из Санта-Маргариты, приезжавших на каникулы. Зачастую там читали написанные карандашом строфы «Гимна Сатане»: «Славься же, о дьявол, / О стезя восстанья, / О отмщенье мысли, / Разума и знанья!»[251] И когда матушка (кстати, знавшая наизусть «Гимн Сатане» и не восхищавшаяся им лишь из эстетических соображений) послала наутро садовника Нино пройтись кистью, обмакнутой в известку, по не слишком крамольным стихам, через два дня на их месте появились и вовсе святотатственные: «Я лицемера гнусного, проныру, / Святошу отлучаю» – и прочие строки, коими славный Джозуэ счел своим долгом заклеймить гражданина Мастаи[252].