В овраге под палаткой можно было набрать каперсов, правда с немалым риском расквасить себе рожу; по слухам, там еще водились шпанские мушки, из которых изготавливали сильный порошок-афродизиак; я в то время был совершенно уверен в том, что они там водятся, но кто, когда и зачем сообщил мне об этом – по сей день остается тайной. Так или иначе, шпанских мушек – живых или дохлых, в виде насекомых или порошка – я никогда в жизни не видел.

Вот такими были мои ежедневные беззаботные прогулки. Были, однако, и более длительные и сложные – «экскурсии».

Экскурсией главным образом считалась поездка в Венарию, тот охотничий павильончик, что стоял на небольшом возвышении, не доезжая Монтеваго. Эту экскурсию можно было совершать только в компании два раза в сезон; в ней заключалась некая комическая традиция. Мы решали: «В будущее воскресенье завтракаем в Венарии». И утром, около десяти, мы пускались в путь – дамы в коляске, мужчины на ослах. Хотя все или почти все имели лошадей или, по крайней мере, мулов, традиционными были поездки на ослах; восставал против этого только мой отец, нашедший способ обойти эту докуку, объявив себя единственно способным на здешних дорогах править «догкартом»[253], в котором сидели дамы, а в тайные ящики под сиденьями, предназначенные для собак, были убраны бутылки и десерты для завтрака.

Со смехом и шутками кавалькада трогалась в путь до Монтеваго. В центре окутанной пылью группы полз догкарт, где матушка, Анна (или, скажем, «мадемуазель»), Маргарита Джакконе или еще кто-нибудь пытались укрыться от пыли под серыми шалями почти мусульманской непроницаемости; вокруг скакали ослы (вернее, даже «ослицы», потому что по-сицилийски «осел» женского рода, как «корабль» по-английски), хлопая ушами. Бывало, кто-то заупрямится всерьез, из ослиной строптивости, а иной раз упрямство было притворным, лишь бы повыпендриваться. Мы проезжали Монтеваго под негодующий хор местных собак и у моста Дагали спешивались; оттуда начинался подъем в гору.

Аллея была поистине грандиозной – метров на триста тянулся подъем на вершину холма, с обеих сторон ограниченный двойным рядом кипарисов. И не плюгавеньких, как в Сан-Гуидо[254], а здоровенных, столетних, с каждым сезоном упрочивающих свой терпкий аромат. Ряды их то и дело прерывались скамейками, а один раз фонтаном, маска которого и поныне с перерывами плевалась водой. Так, в душистой тени, мы поднимались к Венарии, что утопала наверху в жгучих солнечных лучах.

Охотничий павильон был построен в конце XVIII века и считался «малюсеньким», хотя на деле содержал не меньше двадцати комнат. Возведенный на холме со стороны, противоположной той, с которой мы подъезжали, он глядел, наклонясь, на долину, ту самую, что открывалась с Муниципальной виллы, а та отсюда, свысока, выглядела еще более безнадежно запущенной.