Ты мне до сих пор ничего не написала, милая Каролина, и это очень дурно с твоей стороны. Разве не пристало более счастливой из подруг начать первой и утешить ту, что осталась в провинции!

После твоего отъезда в Париж я все-таки вышла за господина де Ла Руландьера, председателя суда. Ты с ним знакома и сама поймешь, могу ли я, чье сердце напитано нашими идеями, быть довольной этим браком. Я знала, на что иду: обыкновенное общество мое составляют бывший председатель суда, дядюшка моего мужа, и моя свекровь, у которой от старинного парламентского общества Экса остались только чванство и суровый нрав. Я редко остаюсь одна, а выезжаю только в сопровождении свекрови или мужа. По вечерам мы принимаем всех самых солидных жителей города. Эти господа играют в вист по два су за фишку и ведут разговоры вроде следующего: «Господин Витремон умер, оставил двести восемьдесят тысяч франков…» Это говорит заместитель председателя, юноша сорока семи лет, от которого веселья столько же, сколько от мистраля. А ему отвечают: «Неужели?.. Вы это знаете наверное?»

Под «этим» подразумеваются двести восемьдесят тысяч франков. Маленький судья разглагольствует, рассказывает о вкладах покойного, все обсуждают стоимость ценных бумаг и в результате обсуждения приходят к выводу, что «это» равняется если не двумстам восьмидесяти тысячам франков, то чему-то вроде того…

Тут все хором принимаются восхвалять покойника за то, что он держал хлеб под замком и надежно помещал свои сбережения, все до единого су, по всей вероятности ради того, чтобы все, кто надеется получить какое-нибудь наследство, захлопали в ладоши и вскричали с восхищением: «Он оставил двести восемьдесят тысяч франков!» Ведь у каждого есть больные родственники, о которых говорят: «Оставит ли он столько же?» – и обсуждают живых так же, как обсуждали мертвых.

Их не интересует ничего, кроме видов на наследство, видов на доходные места и видов на урожай.

Могла ли я думать, когда смотрела в детстве на хорошеньких белых мышек, которые бегали по кругу в клетке на окне у холодного сапожника с улицы Сен-Маклу, – могла ли я думать, что вижу точное изображение моего будущего?

И это я, из нас двоих самая живая, одаренная самым пылким воображением! я грешила больше тебя, я наказана сильнее. Я распростилась со своими мечтаниями: теперь меня величают госпожой супругой председателя и я смирилась с тем, что еще сорок лет буду выступать под руку с этим долговязым господином де Ла Руландьером, вести жизнь во всех отношениях убогую и видеть перед собой густые брови и разноцветные глаза на желтой физиономии, не ведающей, что такое улыбка.