Вскоре после приезда в Париж я прогуливаюсь по бульвару, гордясь моим безвестным великим человеком; он толкает меня локтем и показывает вдали низкорослого и плохо одетого толстяка: «Смотри, вот такой-то!» Он называет мне одного из семи-восьми людей, прославивших Францию в Европе. Я готовлюсь восхищаться и вижу, как Адольф со счастливым видом раскланивается с настоящим великим человеком, а тот в ответ сухо кивает ему как человеку, с которым он за десять лет не сказал двух слов[649]. Вероятно, Адольф попытался привлечь его внимание ради меня.

– Он с тобой не знаком? – спрашиваю я у мужа.

– Нет, знаком, но, верно, принял меня за другого, – отвечает мне Адольф.

Точно так же обознались прославленные поэты, знаменитые музыканты, государственные мужи. Зато мы по десять минут болтаем у входа в какой-нибудь пассаж с господами Арманом дю Канталем, Жоржем Бомануаром, Феликсом Вердоре, о которых ты никогда и не слыхивала. Госпожи Константина Рамашар, Анаис Кротта и Люсьена Вуйон навещают нас и грозят мне своей синей дружбой[650]. Мы приглашаем к обеду директоров газет, которые у нас в провинции никому не известны. Наконец, мне довелось с горькой радостью увидеть, как Адольф отклоняет приглашение на вечер, куда не позвали меня.

Да, милая, талант – всегда редкий цветок, взрастающий по своей воле; в теплице его не вывести. Я не заблуждаюсь насчет Адольфа: он посредственность безусловная, всеми признанная; он сам говорит, что у него нет другого шанса, кроме как выступать в литературе на вторых ролях. В Вивье он слыл человеком остроумным; но чтобы иметь такую репутацию в Париже, нужно обладать всеми разновидностями острого ума в невероятном количестве.

Я стала уважать Адольфа; поначалу он обманывал меня в мелочах, но затем рассказал мне всю правду о своем положении и, не унижая себя сверх меры, пообещал сделать меня счастливой. Он надеется, подобно многим посредственностям, получить в конце концов какое-нибудь место вроде помощника библиотекаря или управляющего газетой. А позже вдруг получится избрать его депутатом от Вивье?

Живем мы в безвестности; видимся с пятью-шестью приятелями и приятельницами, которые нам подходят, и вот то блистательное существование среди сливок общества, какое ты мне приписываешь.

Время от времени мне случается проглотить горькую пилюлю, стать жертвой злоязычия. Вот, например, вчера я прогуливалась по фойе Оперы и услышала, как один из самых язвительных остроумцев, Леон де Лора[651], говорит одному из наших самых знаменитых критиков: «Согласитесь, только Шодорей мог отправиться на берега Роны за тополем из Каролины!» – «Что ж! – отвечал критик, – тополь-то цветущий, весь в прыщах». Они слышали, как муж называет меня по имени. А ведь в Вивье я слыла красивой, я высокого роста, хорошо сложена и пока достаточно дородна, чтобы составить счастье Адольфа! Вот так я убеждаюсь, что в Париже красота женщин стоит не больше, чем ум мужчин из провинции.