А вдруг в конце концов он меня разлюбит?

Да и вообще, разве можно равнодушно сносить презрение, а я чувствую, что, хотя я молода, красива и добродетельна, меня все презирают. И потом, разве я могу запретить себе думать? Разве могу не впадать в бешенство при мысли о том, что Адольф обедает в городе без меня? Я не наслаждаюсь его триумфами, не слышу его остроумных или глубоких реплик, ибо он отпускает их для других! А в том мещанском кругу, где он меня увидел и понял, что я изящна, богата, молода, красива и остроумна, мне было бы тесно. Вот мое несчастье, и оно непоправимо.

Одним словом, довольно, чтобы по той или иной причине я не имела доступа в какой-либо салон – и вот я уже страстно желаю туда попасть. И это совершенно естественно: так устроено человеческое сердце. Древние были совершенно правы, когда устраивали гинекеи. Столкновение женских самолюбий в собраниях, возникших не больше четырех столетий назад, стоило нам многих горестей, а обществу – многих кровавых споров.

Конечно, милая подруга, когда Адольф возвращается домой, я встречаю его очень нежно; однако ни у кого не хватит сил всякий раз ожидать с одинаковой страстью. Что же станется с нами, если однажды вечером я встречу его холоднее, чем обычно?

Понимаешь ли ты теперь, какую глубокую рану разбередил тот шип, о котором я сказала прежде? В женском сердце таятся такие же пропасти, как в Альпах: издали невозможно догадаться ни об их глубине, ни об их ширине. То же и с чужой душой, даже дружеской. Одна подруга не догадывается о том, как мучается другая. Чужие трудности кажутся пустяком, а между тем они делают жизнь совершенно невыносимой.

Я пыталась себя уговорить; но чем больше я себя уговаривала, тем яснее понимала, как сильно страдаю из-за этого пустяка. И теперь я вполне предаюсь своему страданию.

Два голоса спорят во мне в те вечера – к счастью, пока довольно редкие, – когда я в одиночестве поджидаю возвращения Адольфа.

Один, ручаюсь, раздается из «Фауста» Эжена Делакруа, который лежит на моем столе[654]. Говорит Мефистофель; этот страшный прислужник, который так умело направляет шпаги, покинул гравюру и дьявольски красуется перед мной, хохочет, разевая ту щель, которую великий художник нарисовал у него под носом, и устремляет на меня взор, рассыпающий рубины и брильянты, кареты и металлы, наряды и алые шелка и еще тысячи жгучих наслаждений.

«Разве ты не создана для света? – восклицает он. – Ты красивее самой красивой герцогини; твой голос манит, как голос сирены, твои руки достойны почтения и любви!.. О! как прекрасно выглядели бы они, унизанные браслетами, на фоне бархатного платья! Твои волосы – точно цепи, способные приковать к тебе всех мужчин; и все эти победы ты могла бы сложить к ногам Адольфа, показать ему свое могущество с тем, чтобы никогда им не воспользоваться! Это встревожило бы его и пробудило от той оскорбительной спячки, в которой он теперь пребывает. Ступай, не бойся! проглоти несколько капель презрения, и скоро ты будешь купаться в потоках фимиама! Дерзни стать царицей! Как ты заурядна, когда сидишь у своего очага! Рано или поздно хорошенькая супруга, любимая жена умрет в тебе, если ты так и не расстанешься с домашним платьем. Ступай, пусти в ход кокетство, и тем ты упрочишь свою власть! Покажись в салонах, и твоей хорошенькой ножке не составит труда попрать любовь твоих соперниц».