У Архарова в полицейской конторе таких ловкачей не водилось - разве что Клаварош, но Клаварош уж немолод.

Грустно и неприятно стало от мысли, что тело (Левушка сказал бы - идеальное) загублено, что ум, способный заплетать неслыханные узлы, не может быть более употреблен. Словно бы по любимому архаровскому английскому пистолету треснули во всю дурь кувалдой.

Но предаваться скорби по врагу вовсе не имело смысла.

Архаров кликнул Сашу и продиктовал письмо графу Орлову-Чесменскому. Это не было победной реляцией - Архаров кратко извещал, что некая персона обезврежена, и предлагал встретиться для важного разговора. В конце концов, следовало как-то решить судьбу сервиза графини Дюбарри. Письмо повез конюшонок Павлушка.

Ему было велено седлать Фирса и скакать сразу же. Потому, услышав стук копыт во дворе, Архаров рассердился - это что же, парень до сих пор собирался? Он подошел к открытому окну, чтобы изругать бездельника, и увидел Макарку.

– Ваша милость! - закричал Макарка, поднявшись в стременах. - Тимофей Кондратьевич велел сказать, что десятские Грызика и встретили, и проводили! И Скес с ними был! Так что все известно! И стерегут!

– Стой, жди меня! - приказал Архаров. И побежал вниз, и ворвался в людскую, где сидели за столом его молодцы.

– Каина обложили, - удержав голос, негромко сообщил он. - Кому неохота его брать - оставайтесь, кто желает - по коням!

Возбуждение, охватившее обер-полицмейстера, ему самому сильно не понравилось. Казалось - в теле появилась, как у железных кукол механиста Пьера Дюмолина, некая железная штуковина, вызывающая дрожь. Пока что силой воли можно было держать ее в узде. Но могло ли этой силы хватить надолго?

Он не мог рассуждать, как рассуждал на речном берегу и в спальне о погибшем «черте». К «черту» он отнесся философски - француз, итальянец, или кем там был покойник, служил врагам Отечества, и хотя он затеял убийство обер-полицмейстера, это дивным образом не вызывало у Архарова ни возбуждения, ни раздражения. Всякий из них делал свое дело, один сделал лучше, другой расплатился жизнью - вот и вся недолга.

Каин - это было нечто иное.

Архаров по сей день не мог простить ему той тревоги, свидетелем коей стал Шварц. Он ненавидел свой внутренний трепет - такой, по его мнению, должен был бы чувствовать самозванец при явлении подлинного хозяина.

И Архаров не был на Москве самозванцем, и Каин давно уже не был хозяином, а это первое впечатление, первое ощущение оказалось цепким и живучим. Следовало как-то от него избавляться - пока не заметили и не поделились друг с дружкой своим удивлением архаровцы.