Мешок, торопливо и грубо надетый ему на голову, провонял рыбой и чем-то еще, от чего подступала тошнота и рука невольно тянулась к носу. Но это было невозможно. Обе руки за спиной стягивала подмоченная морской водой веревка. Ко всему прочему сильно болели плечо, куда пришелся удар тяжелым прикладом, и левая нога. Когда его выволокли из шлюпки, он зацепился за одну из уключин, ощутимо подрав ногу, и теперь она кровоточила. Откуда у беглых каторжников кавалерийские штуцеры, оставалось только строить догадки.

Однако сейчас было не до предположений. Невельского вели куда-то вслепую по лесу, и участь его оставалась туманной. Окружившие его плотной группой молчаливые люди торопились. Он то и дело получал тычки прикладом в спину, старался прибавлять шагу, но пораненная нога снова и снова подводила, и неизбежные удары опять сыпались на него.

— Вы бы, братцы, полегче, — выдавил он. — Не дойду ведь.

Час назад отправленная им на берег шлюпка вернулась наполовину пустой. Беглые, прикинувшись гиляками, дождались высадки моряков, а потом набросились на них из надежной засады. Несколько человек сразу увели вглубь суши, остальным сказали вернуться и прислать командира. Пленных пообещали казнить, если Невельской не появится на берегу.

Очевидно, они следили за «Байкалом» с того самого места, где Гревенс и Попов отбили у них гиляцкую девушку

— Ходу, барин! — коротко говорил кто-то у него за спиной. — Не спи.

Невельской попытался вспомнить слова какой-нибудь молитвы, но сейчас ни одна из них не приходила к нему целиком. Он хорошо помнил, что знает, как молиться, и даже знает чувство, какое нужно при этом испытывать, однако разрозненные строчки никак не складывались в целое. Под ногами хрустел валежник, слышалось тяжелое дыхание его провожатых, по голове время от времени с оттяжкою били ветки деревьев и кустов, которых Невельской из-за мешка не видел и к ударам их всякий раз оказывался не готов.

Будучи человеком сугубо морским, он всегда с легким презрением относился к сухопутному миру. В силу своей неподвижности этот мир казался ему застывшим и скучным, тогда как небеса и высокие религиозные сферы он находил слишком неопределенными. Море устраивало его именно тем, что оно располагалось в этом отношении ровно посередине — оно было тверже и надежнее неба, но при этом не такое предсказуемое и окоченевшее, как суша. Море для него было живым, и, оторвавшись теперь от него, он испытал сиротство. Между оставшимися ему сушей и небом он, не задумываясь, выбирал дорогу наверх, поэтому с упорством фанатика твердил сейчас под вонючим мешком обрывочные, но сильные — он это чувствовал — слова молитвы.