— Мне думалось, Катерина Семеновна, что мы одного понятия о жизни. А теперь у нас с тобой разброд получается. Будто мы дошли до развилка, и ты иной раз тянешь в непонятную мне сторону. Может, не мы с тобой коленки протирали перед хозяином в воскресные дни, чтобы отпустил нас домой — отнести заработанное?

— Мы, мы, Акимушка, лазали на коленках. Только коленки мы протирали перед отцом Анисима, перед Лаврентием Платоновичем.

— Может, твоя бабушка не болела душой, что ты не приходила к ней в очередное воскресенье?

— Ох как болела, Акимушка… Из родни она ж у меня осталась одна на всем белом свете! Она еще говорила, что живет от воскресенья до воскресенья. «Если ты, Катя, в положенные часы не приходишь, в глазах моих становится черным-черно…»

— А мои меньшие братишка и сестренка все на дорогу глядели, когда на ней покажется Акимка с двумя сумками через плечо. В одной сумке шесть фунтов муки, а в другой — столько же пшена. А Акимки нету… И бабка говорит внукам: «Давайте поусердней помолимся. Господь услышит нашу молитву, и по его велению Акимка вывернется из-за того косогора».

— Акимушка, а помнишь такое? — оживленно заговорила Катя. — С бахчи вернулся Анисим. На дрогах у него пять-шесть арбузов. Больше не мог привезти: спелых не нашлось. Мы с тобой стояли у ворот. Он, Анисим, спрашивает нас: «Кто у вас помер? Или еще какая беда? Похоже, что вас только что сняли с креста!» Мы сказали ему, что, мол, ваш папаша не отпустил нас домой. Он чуточку подумал и сказал: «Забирайте ваши сумки, садитесь на дроги; я ваш кучер, и я перед отцом за вас отвечаю». И помчал нас прямо в Обрывный вместе с арбузами. Сказал еще, что арбузы, уверен, в Обрывном нужней, чем в Затишном… Помнишь, Акимушка, он вожжами все подтрунивал Серого, чтоб резвей бежал, и стих нам читал: «Бобыль гол как сокол — поет, веселится!..» И вот воскресный день он пробыл с нами в Обрывном до самого вечера. А вечером мы все трое прикатили в Затишный. Хозяин, Лаврентий Платонович, встретил нас во дворе… Не знаю, Акимушка, как у тебя, а у меня тогда душа ушла в пятки. Но хозяин не счел нужным тратить слова на разговор с нами. Он к Анисиму, к сыну, стал прискипаться. «Своевольничаешь?!» — закричал на него. А Анисим ему: «На людей хочу быть похожим». — «А твой отец, стало быть, на людей не похож?!» — «Был бы похож, Калиста не сбежала бы от тебя!» Хозяин было пошел схватиться с Анисимом, да не вышло у него… Анисим укоротил его горячность: «Отец, мне нетрудно тебя осилить. А уж после драки нам не быть вместе». — «А куда ж ты денешься?» — спрашивает отец. «В станицу уйду». — «А жена?» — «Заберу ее. Станичный судья Егор Егорович не раз приглашал к себе старшим писарем. Ты, говорит, двухклассную школу окончил — и грамотен, и почерк у тебя разборчивый и красивый. Насчет квартиры, сказал, не беспокойся: в моем связном доме одну половину можешь смело занимать, а в другой — я буду со своей дочкой…» У хозяина обвисли плечи. Ушел он к колодезю, зачерпнул цебаркой воды и все плескал себе на затылок. Ты ж, Акимушка, тогда нарезал солому, делал меску лошадям, а я спешила подоить коров, и нам видно было, как хозяин все хлюпал и хлюпал воду на затылок… И слышно нам было, Акимушка, как у самого крыльца на Анисима Лаврентьевича кричала его жена, Анна Николаевна: «И ни в какую станицу я отсюда не поеду! Мне и тут хорошо!» — «Неволить тебя не стану — оставайся тут со свекром-батюшкой», — говорил ей Анисим Лаврентьевич…