Старуха все еще в нерешительности. Тогда говорит Аким Иванович:

— Ты вот что, бабуня, передай корову Катерине Семеновне. Она ее поведет. Она и возьмет всю ответственность на себя.

…Аким Иванович называл теперь жену Катериной Семеновной и вообще старался и так называть ее как можно реже. Новое в его поведении открылось мне сейчас: никогда не куривший, он сказал мне:

— Зайдем за угол коровника, на солнышке покурю… Да и ты обогреешься…

За коровником он достал папироску и забылся вдруг, глядя вдаль устойчиво тосковавшими глазами. И мне стало ясно, что за коровник он пришел не курить, а проводить глазами Катю. Именно отсюда как на ладони видно было, как она спорой и легкой походкой уводила за собой послушную рыжую корову, именуемую Ласка́вой, как вперебежку за ней поспешала бабушка Ганя. Вот они скрылись в узком переулке. Но Аким Иванович, забыв обо мне, смотрел в тот же переулок… Он чего-то ждал оттуда, все приподнимался на носки и все больше напрягал зрение. И в своем ожидании он был терпелив. Катя появилась не меньше как через долгих десять минут. Но она не пошла к нам, к коровнику, а круто повернула вправо. И Аким Иванович опустил голову. Я глядел на него и удивлялся тому, как он изменился за два дня и за одну ночь: его всегда развернутые плечи сузились и обвисли, молодой вызов жизни, светившийся на умеренно скуластом, моложавом лице и в карих глазах, потух…

— Напрямую пошла… по склону в родниковую лощину. Даже побежала. Не терпится ей. Скорей к нему…

Но вот он заметил меня и спросил, виновато улыбаясь:

— Что ж это со мной? А?

— Горячо любишь.

— Ты осуждаешь за такую любовь?

— Катя достойна самой большой любви. Но твоя любовь — любовь слепая.

— Как же она у меня два-три дня назад была зрячая — и вот ни с того ни с сего взяла да и ослепла?! — Вопрос мне задан был и упрямо и даже озлобленно.

— Ты ревнуешь к ее молодым воспоминаниям. К тем воспоминаниям, которые когда-то обрадовали ее юную душу!

— Откуда ты это знаешь?

Я всего не мог ему сказать, да и не имел права. Но кое-чем я располагал, чтобы ответить ему, не выдавая Катиной тайны:

— Вчера при обсуждении Анисима Насонова твоя любовь — не знаю, как ее назвать точнее, — всю жизнь Насонова очернила. В озлоблении ты не заметил, что очернил и те немногие, яркие радости Кати. А у таких, как она, в юные годы мало было радостей, и потому-то они ей дороги.

— Или и ты, Михаил Захарович, хочешь, чтобы я за пряники заплатил подороже?

Я невольно повысил голос:

— Аким, не притворяйся!.. Эх, как ты вчера увильнул, когда Катя спросила тебя: «Что ты скажешь про Калисту Лаврентьевну? По-твоему, и она кормила нас дешевыми пряниками?..» У тебя язык не повернулся сказать худое про Калисту Лаврентьевну. А она была не только учительницей, но и самой лучшей воспитательницей Кати.