Я лежал, думал: «Ну ведь приходилось же мне в непогоду бывать в трудных дорогах!» Правда, однажды в изморозную январскую стужу я чуть не отправился к праотцам в гости. Было это где-то на дорогах Сальской степи. Тогда мы ехали с шофером в грузовой побитой машине. Кабина жесткая, тряская, скрипучая. А когда дорога все-таки кончилась, и мы с шофером сидели за столом в тепле его домика, он с усмешкой сочувствия сказал: «Это про вас, Михаил Захарович, сочинили: он не замерз, потому что умеет дрожать… Выпейте еще одну. Говорю вам серьезно — выпейте!»

Вспомнил я и такой случай. В Ремонтненском районе, в медпункте, растирали мне одеревеневшие от мороза руки медсестра и фельдшер. И вот тогда медсестра сказала обо мне фельдшеру: «Он какой-то инкубаторный… При галстучке, в ботиночках. А мороз-то в степи огнем обжигает!.. Вы не обижайтесь на меня…» И как можно было на нее обижаться, если руки ее были ласковыми, глаза лучистыми и умными… Да и то надо сказать, что мне тогда было только тридцать два…

Мысль моя стала ускользать от меня, и мне не было помехи слушать разговор Татьяны Федоровны с Катей.

— Ты, Катя, все-таки иной раз возьми да и зайди вечерком в терновскую читальню. Вечерами собираются там ребята. Газету читают. Плануют, как помогать укрепляться советскому порядку. Мой Толя из Затишного к ним туда ходит… А возвернется — и расскажет мне, что у них там… Вспоминают о тебе. Ты же заходила к ним?

— Только два разочка, — отвечает Катя.

Они разговаривают тихо, спокойно — они уверены, что я сплю.

— Так ты ж когда заходила? Сто лет назад!

— Давненько.

— А они помнят. Говорят, что тогда Катерина Семеновна на балалайке и голосом помогала нам. И здорово у нас получалась песня «По долинам и по взгорьям».

Где-то в дальнем углу оградки замычал теленок — так, будто жаловался на свои телячьи трудности. Татьяна Федоровна пошла к нему, а когда вернулась, Катя спросила ее:

— Что там?

— Да ведь телята — они же чистые дети. Приснилось что-нибудь ему. Поправила запрокинутую голову, погладила. Вздохнул и успокоился.

Татьяна Федоровна замолчала, шурует в печке. На дворе ветер, видимо, по-прежнему злобно властвует надо всем. На какие-то мгновения он преграждает путь дыму, и тотчас печка с сердитым шипением выстреливает искры и клочья дыма.

— Толе сколько теперь? — спрашивает Катя.

— В июле пятнадцать стукнуло.

— Он уже взрослый.

После короткого молчания:

— Боюсь я за него.

— А почему? — удивилась Катя.

— Злому и опасному не спешит уступить дорогу.