Старшине на плечи накинула халат та самая молоденькая женщина-врач, что минувшей ночью кричала на него! «Пойдите прочь! Не мешайте!» Тогда в ней кипело зло, подчиненное самой высокой цели — спасению раненого человека, спасению товарища Щебуняева. Она его доставила сюда и остаток этой страшной ночи была с ним и в операционной, и за ширмой, у «выхода в неведомое». Перед тем как пропустить старшину к Щебуняеву, она сказала:

— Не смогла…

Старшина удивился, как она сейчас непохожа на себя, на ту, что гнала его «прочь»… Тогда она была воином, бросившимся во имя спасения… Все в ней тогда казалось острым, нацеленным на то, чтобы победить… Сейчас же она чувствовала себя побежденной. Она «не смогла». Смирение и суровая печаль видятся в ее опущенных худеньких плечах, в светло-серых, больших глазах ее бесконечная усталость.

— Товарищ старшина, проходите к нему, — говорит она. — Я тоже с вами. В минуты острых болей он брал мою руку и говорил, что ему так легче. И в последние секунды просил он, чтоб я дала ему руку. Я сказала, что обязательно дам.

И они вошли к нему за ширму. Старшина начал было осторожно:

— Дорогой Митрофан Михайлович, что же… как же…

Щебуняев, квело улыбнувшись, прервал его:

— Ваня, я так ждал тебя… Долго ждал…

— Я раньше никак не мог…

— Ваня, ты уж помолчи… Время не ждет… Я буду спрашивать… Где же теперь-то они?..

— В Дубниговском займище.

— Довел?

— Довел, Митрофан Михайлович.

— Урон понесли?

— Нет. Как подбили два «их» самолета, так они больше не налетали.

— Подбили?.. Не видал… не знал… Подбили…

В глазах Щебуняева засветилось чисто детское умиление, и тут же на черных ресницах повисли две обессилевшие слезы. Но слезы эти не мешали его глазам источать тепло, когда он перевел взгляд на старшину, а потом на нее — на врача…

— Мечтал после войны… опять в школу. Душой постоянно был в школе. А теперь все мои мысли в Дубниговском займище… Как они там сейчас?.. — Глаза его медленно стали уходить под высокий лоб, под клочковатые брови в редких прожилках седины.

Старшина был убежден, что Щебуняев, закрыв глаза, о чем-то задумался, и потому удивился, что хрупкое тело рядом стоящего врача в одно мгновение настороженно замерло.

— Митрофан Михайлович, я, Мая, тут!