Маей Николаевной звали врача.

Надолго запомнил старшина, с какой невыразимой озабоченностью Мая Николаевна шагнула к кровати и мягко вложила свою узкую ладонь в натруженную землистую руку Щебуняева.

— Митрофан Михайлович, это я — Мая… — повторила она.

Ни словом, ни малейшим движением Щебуняев не отозвался.

За ширмой молчали долгую минуту. За эту минуту Щебуняев на последней своей кровати быстро набирался того особого спокойствия, по которому живые должны понять, что к их заботам у него нет теперь никакого интереса.

Мая Николаевна тихо заплакала и сказала:

— Даже в последнюю минуту я не успела облегчить его умирающую душу… Он просил об этом…

Все, что видел и слышал старшина сейчас, так сомкнуло его челюсти, что он с трудом выговорил только одно слово:

— Осиротели…

* * *

Если у Щебуняева уже не было теперь интереса к заботам и волнениям живых, то живые, кто ценил его умное трудолюбие, человеческое достоинство и справедливость, скорбели о нем, с горечью на сердце говорили один другому, что найти замену Щебуняеву не просто.

Ветеринарный фельдшер Забодыкин, минувшей ночью сбежавший с двумя санитарами со своего поста подальше от живого потока, подальше от вражеских бомб, крикливо протестовал:

— Вы не имели права меня и моих санитаров арестовывать!

В лесном лагере, заметно опустевшем и онемевшем за минувшую ночь, голос ветфельдшера звучал резко и крикливо, раздражал печально молчаливых.

Забодыкин и его санитары, не зная, что там, за ширмой, из тела Щебуняева уходило последнее тепло, кричали:

— Ведите нас к самому Митрофану Михайловичу!

— К товарищу Щебуняеву ведите…

— Ведите к нему, он поймет!

И тогда старшина Токин, только что вышедший от Щебуняева вместе с Маей Николаевной, глухо бросил Забодыкину:

— Товарищ Щебуняев несколько минут назад скончался от тяжелого ранения. К нему, к мертвому, тебя не допустим, не позволим осквернять память о нем. И он, мертвый, ни слова не скажет о тебе… Он вчера это слово сказал. Мы вот… — старшина взглядом указал на Маю Николаевну, — и другие слышали это слово…