На большом степном кургане, в затишье небольшой котловины, в укрытии густых кустарников, они прожили двое неполных суток. Так мало! А почему же они загрустили перед тем, как покинуть это место? Да потому, что им в души здесь за это куцее время вошло такое, чем они готовы дорожить до конца своих дней.

Позавтракали молча. Молча собрались в дорогу и теперь ждали, как велела Груня, «высокого восхода солнца». Ждали и Груню, и деда Демку. Чем выше поднималось утреннее солнце, тем нетерпеливей становилось их ожидание.

Утро второго ноября, обогреваемое солнцем, поднимавшимся все выше, было тихим: ни орудийного гула, ни озлобленно крикливою разговора завоевателей, ни лязга гусениц, ни стука машин. Политое позолотой лучей холмистое поле, далеко видимое со склона кургана, подавляло гнетущим безмолвием. И потому даже самый осторожный шорох они услышали сразу и очень ясно. Они насторожились в ожидании. Через какую-то минуту-другую, выйдя из кустарников, к ним в котловину, опираясь на дорожный костыль, стал спускаться дед Демка.

Полина не замедлила его спросить:

— А где же Груня?

— Она не придет. — И, чтобы не расспрашивали его больше, дед Демка коротко добавил: — Груне легла своя дорога. А какая? А такая же… Пошли. Дело указывает — спешить нам надо… Я местность знаю лучше, мне и вожаковать…

Они шли гуськом и в таком порядке: впереди — дед Демка, за ним — Полина, а Тит Огрызков, опираясь на свой грузный костыль, снова учась хромать, шагал последним.

Дед Демка занят был обязанностью вожака: пристально присматривался ко всему, что было впереди, справа, слева. Иной раз зло озирался. Дарованное фашистами обмундирование дед Демка нес увязанным веревкой в небольшой, необременительный узел. Одет же он был сейчас в свою повседневную одежду, приспособленную для крестьянского труда и для походных дорог: дубленый легкий полушубок, пошитый по его узкой талии, по его невысокому росту. Полы полушубка не закрывали колен — не путали шаг торопливому и всегда озабоченному человеку. Сапоги из хорошо выделанной, прочной кожи, на двойных подошвах…

Полине и Титу не узнать в деде Демке того старичка, которого они встретили у родника, где красовалась надпись по-русски: «Вода пить русским не дозволено. Дозволено тут германским». Тогда он смешон был в своей суетливости блюстителя фашистского порядка… А теперь дед Демка был самим собой, был в том особом настроении, когда нет никакого повода ловчить, приспосабливаться, чтобы пережить страшное подневолье. Внезапно обстоятельство поставило его в положение, когда спасительной игре, спасительному «двоедушию» пришел конец.