В комендатуре «русские уши» слышали, как комендант, неожиданно вернувшийся с фронта, зло ругал деда «Диёмку». Каждое из своих ругательств хвастливо завершал по-русски: «Мы покажем Диёмке Кузьку и мать!»

Подкургановцы знали, что тот, кому комендант готов был показать «Кузьку и мать», будет строго наказан.

Полина и Тит Ефимович легко догадывались, какой резкий переворот совершился сейчас в душе деда Демки, и ничуть не удивились, что почти при самом выходе из кустарников, набредя на сурчину — в прошлом волчье логово, — старик рывками затолкнул в него, и как можно поглубже, бывшее фашистское обмундирование и, маскируя сурчину камнями, попирая вход в нее ногами, приговаривал:

— Людно стало кругом. Волки подались отсюда. Ну а ежели вернутся — пускай считают, что дед Демка заранее приготовил для них обмундировку. Подходящая!.. А не вернутся волки, а сам я возвернусь, то на деревянную крестовину натяну эту обмундировку, и получится такое пугало, что птица от страха будет стороной держаться. Арбузов и всякого овоща клевать не будет.

Дед Демка в завершение «похорон» плюнул в сурчину, сорванную верхушку бурьяна растер в ладонях, глубоко вздохнул:

— Это я, чтоб пахло нашей подкурганной степью. А они, фашистские морды, деду Демке, то есть, значит, мне, на шестьдесят седьмом году жизни указали взять костыль, кое-каких харчишек и отправляться хоть к самой едреной матери… — И он, чтобы полнее высказать наболевшее, еще раз выругался и объяснил, что, по его соображениям, надо пробираться на зимник — заброшенный проселок, потому что по профилю идти сейчас небезопасно. — «Они» лютуют. Из-за ничего будут прискипаться. Наши, видать, поддают жару… Боже, ниспошли им счастья! — И он истово перекрестился и с доверчивой и немного грустной усмешкой сказал Полине и Титу: — На зимнике и договоримся, куда нам дальше…

* * *

…На зимник вышли, когда солнце поднялось до полуденной высоты. Было оно по-ноябрьски ослепительно белым и пустынные просторы полей обливало ровной, стеклянно отсвечивающей белизной.

Зимник обозначался едва приметной, затравевшей полоской, в свое время прибитой конскими копытами, спрессованной полозьями перегруженных саней. Идти по нему было легко. Всех троих успокаивало, что на зимнике — ни одной живой души. Только там, далеко-далеко впереди, смутно чернело то ли оголенное дерево, то ли едва приметно обозначался разросшийся куст.

Без лишних слов они договорились идти в хутор Гулячие Яры. Дед Демка надеялся найти в этом хуторе, у жениной родни, пристанище. Ему только пережить в тесном и темном углу лихую годину. Притихнуть, как в норе, и дождаться светлого дня.