– Я люблю вас, – прошептала она, хотя собиралась лишь поблагодарить.

Он промолчал, но она почувствовала, как у него на миг перехватило дыхание, как вздрогнула его рука. Он не ответил, и это тоже принесло облегчение.

Но когда-то ночью рука, которую она сжимала, обхватила ее, теплая ладонь коснулась щеки, и она перестала бояться, тревожиться, смущаться своих желаний, стыдиться своей растерянности. И она поцеловала эту раскрытую ладонь, поднесла к губам, вдохнула тепло и запах Ноубла, покой, который он ей дарил, и тогда он скользнул пальцами к ее затылку и притянул ее голову к своим губам.

Он больше не был осторожен и предупредителен, как прежде, и она тоже повела себя по-другому. Поцелуй все длился, долгий, бесконечный, и прервался, лишь когда они, задыхаясь, оторвались друг от друга, сплелись в объятии и уснули – она касалась губами его шеи, он зарывался лицом в ее волосы, – словно вместе видели один сон, вместе парили в вышине и, так и не проснувшись, вновь опустились на землю.

Но утро сохранило следы ночных ласк.

Губы у нее саднило, щеки болели, а когда Огастес с грохотом распахнул дверь своей спальни, разбудив их обоих, и отправился на поиски завтрака, Бутч взглянул на нее и в ужасе вытаращил глаза:

– Ох, Джейн. Ох, голубка. Простите.

– В чем дело?

– Ваше лицо… Оно все красное, все в царапинах. И губы распухли. Я… я слишком увлекся, целуя вас.

Она вскочила – простыни скользнули к ее ногам – и бросилась к зеркалу. Выглядела она так, словно с километр бежала, продираясь сквозь колючие заросли. Даже волосы спутались самым немыслимым образом.

– О нет. – Она с испугом прикрыла рот рукой, и плечи у нее заходили от беззвучного смеха.

– Вы плачете? – Ноубл в тревоге поднялся и встал рядом с ней. Взъерошенный, полуодетый, обеспокоенный, он был просто великолепен.

Как же это странно – что ей с ним так легко, что она так влюблена.

– Нет, дорогой. Я смеюсь.

Прищурившись, он провел рукой по ее растрепанным волосам.

– Я буду осторожен, – шепнул он, наклоняясь к ней, и снова поцеловал, едва касаясь губами ее вспухшего рта.

Но она так сильно его любила. И оттого, что кожу саднило, она лишь острее чувствовала, как безгранична ее любовь. И как ей нравится его целовать.

Не успев опомниться, она уже снова обхватила его руками, ногами, накрыла ковром своих волос, и он перенес ее обратно на постель, и они вновь отдались на волю трепетных, исступленных ласк, пока где-то внизу не хлопнула дверь и из Эмминой кухни до них не донесся запах завтрака.

Он откатился от нее, разом возвращая и ее, и себя обратно к реальности. Соскользнул с кровати на пол, натянул брюки, заправил в них нательную рубашку и щелкнул подтяжками: