Страха перед неожиданном судом не было. Разве что досада, раздражение. Из этого состояния Огнежку вывело что-то тяжелое и жаркое, что плюхнулось возле нее, чуть, позади, на стул. Стул заскрипел, оглушающий гортанный возглас над ухом заставил Огнежку отшатнуться. В захлебывающейся скороговорке она разобрала наконец сплюснутые, порой без гласных звуков, слова:

— Кого пхаете сапожищами? Невинного? Я панелевоз приняла… меня и пхайте!!

«Тоня! Милая! Зачем ты?!»

Стариковский, мерцающий голос председателя товарищеского суда принялся Тоню журить-уговаривать:

— Выдь, девушка! Выдь!

— Не выйду! Кто в накладной штампик поставил? Я! Меня и пхайте! А не Огнежку.

В зале сухо, как выстрел, хлопнуло откидное сиденье.

— Да гоните ее!.. Марш, пагуба, отсюда!

— Счас разуюсь!

— Достукаешься! Слезьми обольешься…

Тоня пригнулась к своим коленкам, обмахнула краем юбки щеки, как бы утирая слезы. При желтоватом электрическом свете юбка ее казалась черной; широченная, в складках, она развернулась перед людьми уж не спортивным — пиратским флагом.

Не ведала Тоня, о том и помыслить не могла, что она, малограмотная деревенская девчонка, ненароком развеяла на зареченской стройке в пух и прах высокий замысел государственных искоренителей «опасного духа».

Не только Тоня, никто в стране еще не ведал, что на Лубянке собраны профессионалы многолетней борьбы с духом. На новом «марксистском» новом этапе СВЯЩЕННАЯ ИНКВИЗИЦИЯ средневековья.

Кто-то закричал о неуважении к суду. Изо всех голосов выделился въедливый тенорок:

— Обструкцией это называется. Товарищескому суду! Зафиксируйте, товарищи судьи…

Тоня рванулась к краю сцены: — Сиди и не булькай! Обструкция…

Едва ее кое-как утихомирили, вернули на место, как в переднем ряду однялся Силантий.

Чумаков потянулся к нему, дернул за плечо.