Вдалеке был слышен рупор Кларка Б.:

– Похоже, закругляемся, ребята! – и еще дальше – бормотание первых лодочных моторов, что заводились у своих причалов за камуфляжным плоским фасадом.

Айк стоял у джипа, не зная, что делать дальше. Два запаха щекотали его нос, каждый – свою ноздрю: с одной стороны порыв ветра, поднятый Левертовым, – лак для волос, жасмин с адреналином и камфара от меховой накидки; с другой – сладкий, ни на что не похожий аромат фертильности, который Айк давно забыл и вспомнил всего несколько часов назад. Сейчас этот запах был близким и властным, почти до головокружения. Айк был благодарен Алисе – она это почувствовала и предложила передышку:

– Наверно, кому-то надо поехать проведать Луизу. В ее состоянии она может плохо повлиять на такого впечатлительного ребенка, как Чмошка.

– Хорошая мысль. Я тебя отвезу… нет, вот стоит фургон Грира, то есть мой фургон, а ты сядешь в джип и поедешь…

Он замолчал. Он понятия не имел, что ему делать и куда податься. Все знакомые порты его жизненных маршрутов словно закрывались один за другим из-за неблагоприятных условий: пожаров, наводнений, беспорядков и сложностей. Ни капитана, ни причала, ни лодки. Его дом-крепость превращался в постоялый двор. Там, где раньше храпел старый пес, теперь катается толстый щенок… кровать вдруг стала слишком узкой, а аромат слишком близким.

– Купи в «Херки» мяса и яиц, – предложила Алиса. – Привези в мотель, я их тебе пожарю. Я поеду на джипе.

Они расстались в центре парковки без единого взгляда, как дети, которые прячут друг от друга глаза после разделенной на двоих запретной сласти. Айк прошел по асфальту, забрался на водительское место фургона и остался там сидеть. Дверь была открыта. Все вокруг переливалось разными цветами. Старый серый пейзаж за ветровым стеклом – цемент, море, небо – стал ярким и острым, как сталь, на которую больно смотреть. Неприкрытая угроза заточенного ножа. О, злой колючий куст. О, глупое сердце, готовое выскочить из груди и сунуть в петлю собственную шею. Потому что это твоя беда, твоя боль и твоя дилемма: за этими яркими цветами всегда прячутся самые острые колючки. То, что меняется, становится новым, а новое обдирает кожу. И не нырнешь обратно в старый надежный дурман комфорта, ибо он теперь обдирает кожу еще сильнее. Любимая подушка набита фольгой вместо бабушкиного пуха. Любимое размышление отправили на фабрику подгонять по фигуре. А этот угол, в котором ты всегда находил утешение? Укромный уголок с мягкой обивкой из густой плесени? В нем теперь что угодно, кроме утешения. Не потеря ребенка сломала Джинни, а потеря Библии. Джинни держала эту книгу в переплете из оленьей кожи, как чашу света меж ладоней, повторяла ее молитвы с того самого дня, когда увидела в больничном свете этот голый позвоночник, этот непристойный клин вареной фиолетовой капусты, и до того, когда слабо улыбающийся объект ее молитв перестал дышать. И тогда эта мягкая оленья кожа стала для Джинни ядовитым грибом. Слова в ней – обыкновенные лживые шлюхи; пророки наперебой лижут зад, силясь удовлетворить мистера Главного, апостолы – дюжина дегенеративных подхалимов! И сказала тогда Джинни нахрен, и сменила книгу и веру на траву и повадки Лихих Девяностых – как раз тогда, когда оба этих утешения уже подходили к своему концу. Сначала трава. К тому времени уже готовы были распылители с бесполой генной рекомбинацией, они запустили цепную ботаническую реакцию, оказавшуюся успешной настолько, что за несколько лет все опасные растения стали полностью бесплодными. Официально в живых была оставлена лишь пара образцов – эти сморщенные кустики лелеяли архивисты Ватикана и ООН. С каннабисом для всех было покончено. А Джинни так и не смирилась ни с одним сортом этого синтетического дерьма, как не могла смириться раньше с облегченным пересказом старого короля Якова. Джинни была немного простушкой – возможно, – но и она понимала, что нет магии без поэзии, а поэзию нельзя произвести, модернизировать или пересказать, ибо она есть связанное вместе непрерывное одно-за-другим, как та коричневая река угрей, что изверглась из желоба старого Омара Лупа.