— То, что Малыш Диего устроил в центре, — это великолепно. — Она кладет ладонь на плечо Боргеса. — Я выпивала за каждый взрыв. Музыка для ушей. Твои мальчики могут оставаться у нас сколько захотят, Диего, я не возьму с них ни рупии. — Она почти мечтательно вздыхает: — Вид рушащейся башни — лучше, чем все деньги мира.

Она, конечно, лукавит: по части денег и способов их приумножения Садаф была одной из лучших, но Рид прощает ей это преувеличение, тем более что Боргес сияет от похвалы.

— Басир может пойти на принцип, — произносит Рид серьезно. — А ты знаешь, что происходит, когда он идет на принцип… У вас могут возникнуть проблемы, Садаф.

— Ну, тогда придется нам поговорить с ним о наболевшем, милый. — Она низко смеется, но в этом смехе больше угрозы, чем веселья. — В последнее время он и без того сильно злоупотребляет нашим терпением. Ты слышал? В апреле он попытался вытеснить нас с юга. Показательно убил нескольких моих девочек, — на ее лице отражается эхо ненависти, — и думает, что ему за это ничего не будет. Он ошибается. Я умею выжидать момент.

Темные тугие волосы и густые брови делали облик Садаф выразительным — и опасным.

— Так что не волнуйся. Я чую перемены в этом городе, и Басиру пора почуять их тоже. Кстати, дорогой, не хотела быть невежливой, но, — она берет Рида под руку, ведя в сторону трапезной, — что с твоими волосами?

* * *

А в трапезной начинается долбаный цирк.

Трапезная — самая большая комната в этом доме — выходит панорамными окнами на крыши домов и силуэты многоэтажек других районов. Не слишком живописно, но в Джакарте вообще мало живописных мест. Рид бросает взгляд на сытый, круглый бок луны, заглядывающей в окно, и внезапно понимает, как же он устал.

Не сходя с места, он оценивает застолье — традиционный длинный низкий стол с подушками вместо стульев, — а также всех за ним сидящих и объявляет:

— Добрейшего денечка, малыши. — И добавляет: — Рад видеть вас в здравии, ваше преосвященство.

Епископ, сидящий на другом конце стола в неизменной алой сутане, такой яркой, будто только что выданной ему папой римским, оглядывает его как нелюбимого сына, который пришел испортить праздник, а потом улыбается — и от этого делается жутко.

— И вас, э-э, — боже, дай памяти, — Хосе, Сантьяго, э-э-э… Пабло? Эдуардо? Прости, парень, вот тебя не помню, как зовут, Гильермо и… м-м-м… Хьюго?

Боливийский «эскадрон смерти» выглядит уже порядком захмелевшим и встречает попытки Рида опознать их по именам дружным гоготом и приветственными выкриками на испанском. Тот поднимает руку и заканчивает: