— И вас, Лопес, Нирмана, Мо. А вот тебя, Зандли, не очень.

И идет прямо по направлению к епископу, через силу перебирая ногами. Хочется уже лечь на круглые мягкие кровати Старших Сестричек — и можно даже без самих Сестричек под боком, потому что у Рида сейчас хватит сил только на то, чтобы положить голову на подушку и усну…

Осознание добирается до нужных долей мозга, злобно похихикивая.

Рид запинается нога об ногу и чуть не летит вниз, на расшитые тиграми, львами и павлинами подушки.

Но удерживается на ногах.

И не удерживается от восклицания:

— Да какого же черта, мать твою!

Салим, на которого он чуть не упал, даже не бьет его: только ухмыляется себе под нос, потому что ему, видать, смешно.

— Ты! — возмущенно тычет он пальцем в живого, невредимого и попивающего бамбузе из бамбуковой толстой плошки Хитреца Мо. — Ты!

— Какой ты наблюдательный, — с кислой рожей отвечает Хитрец Мо. — Да это же и вправду я.

Он все тот же: мышиного цвета волосы, уложенные на один бок, проколотые с двух сторон уши, узкое лицо, еще больше сужающееся к подбородку, хитровыебанное выражение, будто он здесь знает больше всех. В девяноста девяти случаях из ста это неправда.

И он —

ну…

Живой.

— Я тебе врежу, — тут же сообщает Рид, выпрямляясь.

— Не врежешь, — показывает ему средний палец Мо.

Три года вообще никак не отразились ни на гладком лице, ни на гадком характере. Характер этот, считал Рид, можно было описать простым девизом: «Сделай все назло Эйдану Риду».

— Врежу!