9

«И пришли мы в Греческую землю, и ввели они нас туда, где они служат Богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо всякий человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве».

Так под годом 988 говорит летописец «Повести временных лет».

Но так говорит и вся русская традиция, понимающая Истину, прежде всего, с точки зрения эстетической.

И если какая-нибудь национальная русская идея и существует, – так это идея прекрасного, которое способно, по уверениям Достоевского, спасти мир, а пока оберегает самое важное, самое серьезное, самое необходимое и своевременное – то, чем живет человек. Даже Пушкин, с его умом и талантом, возражая Чаадаеву в своем знаменитом письме, посвященном чаадаевским «Философическим письмам», – даже Пушкин судит русскую историю по эстетическим критериям, превращая объективную действительность в фантастическое, хоть и изящное, представление.

10

Сентенция «Истина и есть Россия» немедленно отсылает нас к другой сентенции, которая гласит: «Истина есть Православие».

И здесь мы наталкиваемся на одну странную, но чрезвычайно распространенную точку зрения, которая, на мой взгляд, явно указывает на плохо понятое христианство и больше ни на что другое.

– Христос приходил, чтобы построить Церковь Свою, – говорит эта точка зрения. – Иначе что еще мог Он тут, в самом деле, делать?

Мы скажем по-другому.

Христос приходил затем, чтобы встретиться с тобой, и больше ни для чего. И не Его вина, если ты Его еще не встретил.

11

Язык, на котором говорит Православие, это тоже язык эстетики, образности, красоты. Привычные тексты заменяют все: человек говорит – и как будто совершает все, что требуется от него, как будто благодаря языку он оказывается втянутым в круг того, о чем говорит язык. Но на деле язык – обманщик, он только говорит, повторяет и не в силах придумать ничего нового.

Язык не дает думать. Сказано – покаяние, и уже никто не усомнится. Сказано – Бог, и уже в некоем пространстве выстраивается привычная схема – и никто не задумывается, что это?

Впрочем, понять это – можно. Объявив эстетику пределом нашего бытия, ты снимаешь с себя любую ответственность, которую спешит на тебя возложить торопливая Истина, уже почти позабывшая простую и вечную сентенцию: «Красота без милосердия – лишь звук пустой».