Однако, войдя в храм, отец Фалафель понял, что этот усиливающийся звук идет не с улицы.

– Матерь Пресвятая, – сказал он, озираясь по сторонам и не понимая причины этого звука. – Почему все плохое всегда случается в мое дежурство, вот вопрос?

И с этими словами он отправился на поиски источника загадочного звука, к которому, впрочем, вдруг добавился и еще один – скрипучий, повизгивающий, неуместный.

– Да что же это такое, – сказал отец Фалафель, не понимая, в какую сторону лучше пойти. И пока он думал, страшный, свистящий грохот ударил по барабанным перепонкам.– «Так, – рассказывал он потом, – что чуть не оглох!»

Потом откуда-то сверху посыпался какой-то мусор, поднялось облако пыли и извести, и чей-то глубоко печальный вздох заставил отца Фалафеля похолодеть. К тому же еще и электричество замигало, да так, что отец Фалафель мог бы поклясться, что никогда не видел ничего подобного.

А мусор все падал и падал, и мигающие лампочки мигали все веселее, словно напоминая о скором Рождестве и украшенной елке.

Потом Фалафель услышал за спиной звук, как будто под ноги ему сыпался неизвестно откуда горох, и тогда, обернувшись, он увидел, что иконостас сильно накренился.

– Когда же я все это уберу, – сказал Фалафель, с ужасом глядя на покосившийся иконостас, который, между тем, мелко задрожал и глубоко вздохнув, качнулся влево.

Потом он медленно качнулся вправо и, остановившись, сказал:

– Фалафель… Фалафель… Помнишь ли, как мы с тобой устроили генеральную уборку, которой не было здесь почти сорок лет?

Голос говорящего был едва слышен.

– Кто здесь? – спросил Фалафель, озираясь. – Алипий, это ты?

Но вместо Алипия, которому давно уже было время начинать читать Псалмы, кто-то вновь тяжело вздохнул и сказал:

– Фалафель… Фалафель… Это я, иконостас, который ты так любил мыть мыльным раствором, а потом сушил, открывая все двери и окна, от чего я во всем теле чувствовал легкую приятность.

Фалафель вдруг понял, что он сейчас упадет.

– А еще, – продолжал Голос, – ты любил чистить мои трещинки, а потом капать в них капельки масла, – что было мне и приятно, и полезно… Но теперь… – Голос задрожал. – Теперь я ухожу отсюда прочь, не желая больше быть посмешищем для самодовольных негодяев.

Если бы отец Фалафель был более чуток, то он подумал бы, что иконостас плачет. Впрочем, даже если это и было так, решающего значения это, в конце концов, не имело.

– Значит, – сказал, наконец, Фалафель, чувствуя, что ночная беседа с разгневанным иконостасом была совсем не тем, о чем мечталось долгими осенними вечерами. – Значит, ты живой?.. Но как это понять?.. Разве это возможно?