Кирилл Александрович, ближе к полночи, не торопясь шел по узкой улочке вблизи порта.

Дома здесь были старые, двухэтажные, потемневшие от времени и близкой копоти теплоходов в порту.

Где-то играла танцевальная музыка…

Было пустынно и глухо. Но жизнь в глубине домов, во дворах, в закоулках не замирала…

Кто-то вдруг перебежал дорогу и скрылся в доме напротив.

Выдвинувшаяся из-за угла фигура наклонилась к нему и зажгла сигарету.

Но, очевидно, на этот раз нужен был не он… И фигура скрылась.

Во всем чувствовалась близость порта.

Не только в окриках буксиров… В коротком, металлически-гулком лязгании сцепляемых вагонов… В бормотании кранов, шлепающем движении ленивой, густой прибрежной волны… Но в первую очередь в самой оживленности замершей жизни. Еле звучащей глухоте окраины.

В самой таинственности ранней, чужой ночи…

Узкая, низкая комната была в подвале и напоминала прихожую бескрайней, как катакомбы, квартиры.

— Ваа-ай! — И дальше непонятно и длинно заговорила старая, восточная женщина. Она стояла около широкого, круглого, неправдоподобно-огромного стола… На столе была навалена еда и какая-то одежда и свертки… Даже стоял раскрытый чемодан!

На аккуратной, снежно-белой подстилке лежала свежайшая зелень и хлеб. Большая бутылка вина была наполовину выпита. Тут же, на столе, валялись, вразброс, смятые, грязные, здешние деньги.

Старуха широким, привычным жестом пригласила Корсакова к столу.

Что-то снова спросила. Но он не понял. Тогда старуха вздохнула, крикнула — «Айзик!». Но ее не услышали. Она побрела в другую комнату, откуда было слышно негромкое, ворчливое, стариковское веселье…

В той комнате что-то искали! Передвигали мебель, слышалось стариковское кряхтенье…

И еще чей-то знакомый женский плач. Плач молодой женщины.

Наконец, дверь открылась и на пороге появился очень небритый, в седой щетине, старик.

На этом старом, толстом человеке все было странно! Костюм — и все остальное — по меньшей мере от Кардена! А еще обилие золота, драгоценностей!

Шелк галстука… (и какого!)