— Расторопный, — без одобрения сказала мать. — В отца пойдешь!

Но все-таки притянула его к себе… И он своим острым плечом почувствовал всю худобу ее уже какого-то неженского, костистого тела.

— Мамань? — не спросил, а попросил Олег. — Мамань…

— Чего тебе? Олененок?

От столь непривычного… незнакомого дотоле, ласкового своего имени… он чуть не расплакался!

Но хотя и сдержался… Секунду-другую не мог спросить, что хотел.

— Ничего, Олененок! Учись только получше. Тебя хвалят! Я тебя в Москву, к тетке… твоей отвезу. Небось — не выгонят!

— Тебя же… выгнали?

— Ничего не выгнали! Просто у них в то время гости были! Человек сорок наверно! А я тут… Раззява такая! Ввалилась со своими коржиками!

Коржики были почти сладкими, хоть и темными. Пекли они их с матерью только на самые большие праздники — в день рождения Сталина… И на Олегов день рождения.

— И что? Не понравилось? Им?!

— Я им… Не понравилась! — глухо, без обиды, ответила мать.

— А коржики-то где? Взяли? Съели?

Мать долго молчала.

Он никогда не видел, чтобы мать плакала. Но все равно Олег знал, что сейчас, когда он лежит головой на ее коленях, а она гладит его волосы, то наверняка текут и текут ее медленные, неторопливые слезы, которые ему не след видеть.

— Выбросила! Я… их! — наконец, смогла выговорить мать. — Такие гостинцы… Настоящие люди не привозят!

Олег долго лежал, молча.

Угрелся на материнских коленях. Он помнил и то, что жили они в этой деревне в чужой избе. Что пришли они сюда года три-четыре назад… Что приютила их больная старуха Архиповна. Умерла она быстро. За смирность и «отношение» к ней оформила свой домишко за ними — по всем правилам.

Помнил, что не могла мать почему-то быть членом колхоза… Звали ее на работу только, когда уже совсем рук не хватало… А его только на покос в жатву. В ночное, веселые, пыльные… Электрические ночи. На элеватор!

Тогда, как и всем остальным, из огромного котла ему наливали жестяную миску желтых щей! Да еще норовили подложить кусок мяса!