В конце апреля, весной, в солнечный, с редкими, но резкими порывами ветра, холодный, день Кирилл Александрович Корсаков шел по одному из московских бульваров.

Своей машины ему не полагалось, а пользоваться «разъездной» он не любил!

Толпа успокаивала его. Казалось, ему даже была необходима эта городская толчея… С приезжими, с оживлением около магазинов, а теперь — по весне! — уже с редкими, сидящими на скамейках пенсионерами.

Кирилл Александрович, незаметно для себя, вступил уже в тот возраст, когда сама жизнь, ее малейшее, банальнейшее проявление снова — как в ранней молодости — было интересно, значительно для него.

Больше года он уже работал в отделе Тимошина, возглавляя новый сектор. Его считали несколько консервативным в выборе тактики, отведенной ему в общей политике отдела. Давно всеми ожидаемый и круто начатый процесс обновления аппарата и общей политики в вопросах экономики, проблем руководства, а значит, и в области внешней политики, снова несколько замедлился, — все это его почти не коснулось.

Тимошин, в связи с очередным и неожиданным приходом нового первого лица в государстве, сначала несколько растерялся. Попытался найти выходы на ближайших к нему людей, но, как стало очевидно, не был «обласкан». И тоже решил отойти в тень.

Но как бы довлеюще ни было общее ожидание… Жизнь шла своим чередом…

Каждый день подкидывала новые проблемы, информацию, будничные заботы, сенсации. Одновременно нельзя было не заметить, что в самой их организации все больше появлялось новых (из провинции!) людей. Все чаще в речах, в статьях, — иногда даже в центральной, партийной печати, — используя расплывчатые установки существующего лидера, в них вкладывались сначала отвлеченные, а позже — более определенные, уже свои требовательные призывы. Призывы к тем или иным ведомствам… А иногда и поименно к их руководителям… «Что больше невозможно закрывать глаза на неразбериху… На ложные цифры планов… На межотраслевые конфликты… На местничество…»

Реже, но все-таки появлялись сенсационные статьи с прямыми разоблачениями. Но все это подавалось как-то… Не до конца! Обрывалось на самом главном. Это невольно порождало в столице — а еще пуще на периферии (т. е. в народе!) — глухие, но все более ожесточенные слухи.

Народный ропот, неспокойствие становились иногда почти явными… (Доходили сведения и о случаях прямого неповиновения!)

Слова «забастовки» или «стачки» еще не употреблялись, но как-то явственно подразумевались. Хотя никто конкретно их не видел… Сам на них не присутствовал.

Но все равно упорно говорили о волнениях на заводах Ленинграда, Кемерова, Красноярска…