Не знаю. Говорят, нельзя вообще думать о плохом, тем более не говорить об этом и уж тем паче не примерять на себя чужое горе—добра не будет. Только вот, если вдруг—а это “вдруг” не случится никогда!—то я хотел бы, чтобы ты не убивалась по мне и не ставила крест на своей жизни. Я хотел бы, чтобы ты была счастливой, не важно—со мной или без меня.—Дима вздохнул и снова бросил взгляд на Ромалу, та глядела всё так же в окно.—Ты не думай, родная моя Малышка, я берегу себя. Ведь я знаю, что ты меня ждешь и любишь. Ведь ты же любишь меня? Ладно, буду прощаться. Оказывается, “до свидания” намекает на близкую встречу. Но с тобой мы свидимся еще не скоро, так что скажу “прощай”. Ты же меня прощаешь? Еще не знаю, за что, но прощаешь? Целую тебя, обнимаю крепко-крепко. Прощай, моя несравненная! Любящий тебя Саша».

Дима посмотрел еще раз на строки, свернул листок и положил в конверт. На Ромалу ему смотреть было страшно. Она тихо сидела и лишь слезы скользили и скользили по впавшим, серым щекам, и она их не утирала. А в глазах жила тоска Вселенной.

— Он никогда не писал «прощай». Только «до свиданья» или «увидимся», — прошептала она, не глядя на парня.

Дима не нашел, что ответить. Он смотрел то на Ромалу, то на письмо и молчал. Молчала и девушка. Тишина будто накрыла обоих плотным тяжелым одеялом. Словно весь мир в это мгновение молчал. Ни шелеста шин по асфальту, ни разговора соседей, ни топота по лестнице — горькая тишина. И тогда Дмитрий — не в силах терпеть эту страшную пытку — поднялся и стал хозяйничать на кухне. Так было проще. Не знаешь, чем унять сердечную тоску — займись делом. Он резал хлеб, к Ромале придвинул кочан капусты.