— Я боялся ей отдавать письмо, — признался ингуш. — Думал, увидит его и опять сляжет.

— Она и без него слегла, — буркнул Дмитрий.

— Ну и что делать будем? Опять спрячем лет на десять? — встряла Люся.

Дима глянул на брата с сестрой и разозлился.

— Нет, вы не друзья. Вы изуверы! Изверги! Вы что, не понимаете, что лучше сразу отрезать ногу повыше некуда, чем пилить по частям, надеясь, что гангрена не распространится? Если бы ты ей тогда отдал это письмо, она бы переболела и всё! Нет, мы же добрые! Не отдали тогда, пожалели, а теперь придется, потому что она про него знает!

— Да откуда ты знаешь, что было бы? Ты ничего — понимаешь, НИЧЕГО! — не знаешь, а судить уже взялся! Ты видел, что с ней было, когда Саша погиб? Она на себя руки не наложила по одной причине: чтобы быть с ним в вечной жизни! Ты это понимаешь? Она тогда из-за этой веры не прыгнула с крыши, а ты? Там рана такая была на душе, что все друзья в крови поскальзывались еще не один год! А по-твоему, нужно было в эту рану еще солью сыпануть, чтоб уж проняло, так проняло! — кричала Люся.

— Это сразу, а потом? Насколько я понял, ты, Измаил, к ней клинья подбивал с незапамятных времен, почему спустя год-два не отдал? — не унимался Дима.

Мамедов опустил голову:

— Не смог.

— Не смог, — пробормотал Дмитрий.

Он смотрел на серый, солдатский конверт, на ровные буквы, старательно выведенные в строках. Письмо помнит еще прикосновение Сашиных рук, и то, с какой любовью писались эти строчки.

— Ты Сашу знал? — спросил Милославский.

— Я с ним подрался из-за Ромалы, почти двадцать лет назад. А спустя десять — на его похоронах. За них обоих. За их любовь, — едва слышно проговорил Измаил.

Люся вновь тяжело вздохнула и смахнула слезы.

— А я всё думала, кому же он отдал письмо, — раздалось от порога, и все трое вздрогнули.

— Ромка… — начала, было, Люся, но смолкла на полуслове, боясь, что слезы тогда хлынут без удержу.

Цыганочка не заметила ни того, как подобрался, словно силясь защитить ее, Дима. Ни того, как побелел Измаил. Она протянула тоненькую ручку-веточку к конверту и потянула его на себя. Глаза смотрели на любимый почерк и не верили. Конверт был вскрыт или его просто не успели запечатать, девушка повернула его, и на стол выпал маленький золотой крестик на простом гайтане. Ромала подцепила его пальцами и поднесла к глазам.

— Я его надела Саше прямо у поезда. Только надела, и он сразу запрыгнул в вагон. Прям сразу. Даже минутки не прошло. Я его ни о чем не просила. Ни писать мне. Ни хранить верность. Только чтобы не снимал крестик и берег себя. Мне ведь больше ничего не нужно было. И сейчас не нужно. Почему он снял крестик, а, ребята? Я так просила его не снимать и не ездить! Я умоляла его остаться! Ведь я же знала, чем закончится эта поездка, а он? Он не поверил! Понимаете, не поверил! Он решил, что я перенервничала, смешно даже… — и она усмехнулась, только от этой усмешки у Измаила вытянулось лицо, у Дмитрия волосы встали дыбом, а Люся заплакала тихо у окна.