– С чего бы это такого ражего Горыныча о трех головах хватил кондратий? – терялись в догадках новинцы уже навеселе.

– Дак, ить, Бог шельму метит! – смело кудахтала вековуха тетушка Копейка, вымещая по-за глаза Артюхе-Коновалу за все его прилюдные осмеяния ее, прожила баба, мол, жисть, и – ни Богу свечка, ни черту кочерга. – У мужика ноги и язык напрочь отняло. Лежит у окна на лавке, колода-колодой, вот-вот карачун хватит, а зенками-то своими бесстыжими ворочает смышлено. И все рукой кажет на Реку, булбыча, как тетерев на току: «бубу-бу». Вота и пойми его, чего хочет сказать?

Над столом поднялась с рюмкой в руке высокая статная старуха в черном, вдова Марфа, с укором молвив:

– Штой-то мы тут все тарабаним – ни о чем да ни о том, и ни словечка не замолвим о тех, кого щас нету среди нас? – Повернувшись лицом к Реке, она низко поклонилась и широким жестом плеснула из рюмки перед собой на траву, молитвенно шепча, словно по тропарю: – Упокой, Господи, души тех, кто истратил себя на поле брани за землю нашу исконную и теперича обрели себе каменную домовину на родной сторонушке.

Оборотившись снова к застолью, она пояснила гостю:

– Месяц ясный, на Певчем кряжу, у ручьистой березы, собираются ставить памятник тем, кто не воротился с войны. Уже давно и каменные брусы доставили нам из Града. Только живые однодеревенцы никак не соберутся сложить их по порядку.

– Ивановна, мать ты наша Новинская! – уважительно обратился к вдове парторг колхоза Афанасий Петушков, прозванный за свою трегубость от рождения – Заячья Губа. – После сенокоса и до памятника дойдут руки.

С сознанием исполненного долга Марфа Ивановна допила из рюмки остаток зелья, поклонилась всему новинскому миру и вышла из-за стола. Ее никто не удерживал, так как все отрадно осушали чарки – за упокой тех, кто «обрел свою домовину в каменных брусах на родном кряжу».

– Бабы, заодно помянем и нашего сивого Дезертирушку! – предложила кто-то из селянок, вызвав одобрение в застолье.

– Верно, наш Ударник-Архиерей был безответной лошадкой!

– Особливо в послевоенное время. Днем в оглоблях да постромках мылил себе плечи и холку на колхозной работе, а вечерними упрягами пособлял справлять огороды.

– А как состарился, запрягли в привод строгательного станка драть щепу для крыш, и сердешный так без роздыху ходил зашоренным по кругу годы, пока не стал спотыкаться.

И новинский молчун Степан Глушков с клейменной зазубренным осколком скулой замолвил слово:

– Моя б власть, я соорудил нашей последней лошади мавзолей на манер гуменной печки. Глядишь, на этой отчебуче прославились бы на всю ивановскую!