Марина подошла вплотную к гостю и, не оглядываясь на деревню, смело обняла его:

– Куманек ты мой ненаглядный! Хучь твой крестник, Шурка, и похож на тебя, как две капли воды, но коли мы с тобой – кум и кума, мы не должны дважды сходить с ума… Прости, Иона, мне иногда кажется, что ты и Шурка – мои близнецы.

Она подошла к срезу кряжа, под видом присмотреть за сыном, смахнула навернувшиеся на глаза слезы.

…К концу недели близь возводимого памятника на кряжу появился рядок бодрых елушек с дерниной и изрядно политых водой. А по соседству, под ручьистой березой длинно вытянулась широкая скамья-лавка, вытесанная из сухостойной еловой лесины и уложенной в вырубленные глубокие чаши толстенных чурбаков из свежей смолистой сосны, пряно отдающей лесным ладаном. Получилось что-то вроде умело сработанного крыльца, на котором теперь новинские аборигены могут посидеть по-над бегучей Рекой по соседству со своими, теперь вечными однодеревенцами.

Прослышав, что работы у памятника идут к завершению, на Певчий кряж в один из теплых вечеров прибрела и вдова-солдатка Марфа-Державный Гвоздь, вся в черном.

Старуха огляделась кругом и осталась премного довольна:

– Экую сотворил тут молитву, месяц ясный! – И истово перекрестившись, добавила: – Тогда уж начатое святое дело доводи до своего венца. Обратно-то поедешь к себе домой, дак сходи в храм Святой Софеи в Граде. Закажи упоминование убиенных душ, долго блукавших на поле брани без упокояния.

Она достала из глубокого кармана свечу и спички. Протянув, сказала:

– Дак вздуй же и огонь, месяц ясный, у меня-то теперича даже и для блага трясутся руки.

Иона Гаврилович Веснин зажег свечу и, приростив ее на самородной серой плите перед гранитным обелиском, пятясь отошел к срезу кряжа. А Новинская Мать, возложив букетик из полевых цветов рядом с теплившейся свечой, принялась обносить себя крестом, творя про себя заупокойную молитву об убиенных на поле брани сынах, муже и всех однодеревенцах.

Шурка же, зачарованный огоньком горящей свечи, остался стоять рядом с молящейся старухой. Глядя на нее и он, шутейно окрещенное в Реке существо Бог-Данов, стал неумело класть персты на лоб, живот и плечи.

И новинский гость, повернувшись лицом к кряжу, тоже творил свою молитву. Ею было все то, что он видел сейчас перед глазами – и все в отдельности, значившее для него с большой буквы с его рождения. Это и Река. И раздольный новинский плес, – где-то там, с какой-то радости, с захватывающим шумом брязгались крупные рыбины, «варя пиво». И нижний перекат Ушкуй-Иван с игривыми бликами солнечных зайчиков. И заречный луг напротив с неугасной для него мальчишьей памятью, как в сорок первом, в межень лета, под многоголосый бабий плач ушли на войну все новинские мужики, парни и лошади. И бор Белая грива и верховье, где растут бронзоствольные кондовые сосны, будто живые самовары, расставленные на праздничной скатерти, сотканной из хрусткого, как первоапрельский наст, седого исландского мха и украшенной узорчьем блестяще-зеленых колоний толокнянки. И все это и многое другое здесь когда-то было его, Ионки Веснина как бы сплошным сном наяву, в котором все радости и горести нелегкого военного лихолетья сплавились временем в ностальгические чудные видения памяти… Он вдруг простодушно рассмеялся. Ведь когда-то, убей, никак не мог поверить до конца своему школьному учителю Алексею Ивановичу Голубеву, что на свете, кроме «стынь-океана» из бабкиных сказок про белую медведицу с медвежатами, живущими на льдинах, есть еще и жаркие страны, где вовсе не бывает зимы. А про то, что земля круглая да еще, зараза, и вертится на какой-то оси, как колесо у опрокинутой на ходу телеги, и вовсе думал, что их любимый учитель – великий врун…