- Пишите, пан Хохелька: Per mandatum! - повелел почтенный слуга Фемиды и, верно, для успокоения своей слишком деликатной совести, буркнул вполголоса:

- И гуси останутся, и поросенок отправится в хлев.

К несчастью. Хохелька, навострив уши, которые длиной соперничали с его воротничками, принял эти слова за вступление к письменному распоряжению и несколькими росчерками пера запечатлел их на бумаге.

- Готово! - произнес он, ставя точку.

- Что готово?

- Поросенок!

- Какой поросенок? - закричал Гонголевский, забывший о произнесенном им вслух монологе.

- Так вы же диктовали.

- Что?

Хохелька, оскорбленный в своем достоинстве, приблизил к глазам бумагу н громко прочитал:

- «И гуси останутся, и поросенок отправится в хлев».

- Осел! - заорал мандатарий, хватаясь за голову.

- Осел? Пан судья продиктовали «поросенок», ничего, я сейчас исправлю.

И, послюнявив палец, он стер рокового поросенка и уже нацелился поставить вместо него осла.

Судья в бешенстве подскочил к Хохельке, выхватил у него из-под носа злосчастную бумагу, смял ее и разорвал на мелкие клочки. Хохелька только плечами пожал как человек, невинно подвергшийся гонению, и продолжал спокойно сидеть на месте.

- Мандатарием вы тогда станете, голубчик мой, когда я стану епископом,- с величайшим возмущением выкрикнул Гонголевский.

- Вы забыли, пан судья, что у меня уже сдан экзамен на мандатария, - возразил оскорбленный актуарий, он же поэт, - а что до экзамена на полицейского судью...

Гонголевский только рукой махнул.

- Возьмите другой лист! - приказал он.

Хохелька с чиновничьей флегмой и важностью взял чистый лист серой бумаги; в сильном запале он с размахом обмакнул перо в чернильницу, вместимостью в кварту, которую полицейский, мастер на все руки, сделал из старой разбитой бутылки, обрезав ее шнурком в холодной воде.