Улыбка спала с лица Стригоева.

– Вы слишком хорошо осведомлены для начинающего журналиста, – прищурился Стригоев. – Смотрите, как бы это не принесло вам неприятностей. Многие знания – многие печали.

– Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное, – Олег выдержал его взгляд.

Стригоев хмыкнул, открыл дверь и медленно двинулся по коридору.

Олег выдохнул с облегчением.

Алиса

Алиса любила приходить в зал суда первой. Когда здесь еще пусто, когда секретарь вывел предыдущих участников, а судья вышел пить кофе. Раскрыты форточки, шторы осторожно шевелятся, словно боясь коснуться воздуха. Так тихо, что, кажется, выгляни в окно – и не увидишь ни одного человека. Только улочки, переулочки, квартальчики, многоэтажки – и ничего кроме, никого во всём городе больше не осталось, и Алиса осталась одна. Наконец-то одна.

Ну хорошо, не совсем одна, а…

Но она не знала, как сказать Андрею об этом. О том, что твоя главная фантазия – как вы остаетесь вдвоем в гигантском городе, и можете быть где угодно и делать что угодно…

Алисе всегда было трудно говорить о чувствах. Считалось, что первый шаг должен делать мужчина, а женщина – неизвестно, кто и зачем это придумал, – обязана ограничиваться намеками и яркой косметикой. Смешно, что у животных было наоборот: яркая раскраска всегда у самцов, самые громкие и намекающие – самцы. Да даже в школе намекать было привилегией мальчиков: Алиса была еще из того поколения, которое жаловалось маме на то, как их дергают за косички и шарахают портфелем по голове, а мамы советовали спокойно принимать это за ухаживания. Как будто насилие всегда было частью обязательного ритуала, который нужно терпеть.

Только теперь им опять нужно было терпеть и намекать. Даже если вы работаете вместе уже пять лет подряд, и все эти пять лет ты должна делать вид, что вы просто очень хорошие коллеги, а его фотки из отпуска в инстаграме с какой-то очередной бабой тебя не очень волнуют.

Вообще-то здорово было бы это сделать прямо сегодня. Прямо вот сейчас. Если бы он тоже пришел пораньше, если бы не вошла секретарша судьи и скрипучим своим голосом не стала задавать всякие вопросы, если бы у них были лишние пять минут, если бы, если бы… Она с детства ненавидела ту новогоднюю песенку Гурченко про пять минут: казалось, словно и без того сладкий и фальшивенький праздник намазали патокой, и получилось настолько приторно-сладко, что есть невозможно. Но вот теперь, глядя в окно на крыльцо суда и ожидая, когда там появится Андрей – как всегда безупречно подстриженный, с аккуратными височками, в плотно застегнутом кителе, словно на дворе февраль, с дергаными немного движениями, словно у куклы-марионетки, как поздоровается с приставами, как с немного отрешенной улыбкой поздоровается с ней, и вот тут-то, и вот тут-то, – о, она многое отдала бы за эти пять минут без кухонных сплетней и начальственного коньячка.