– Чем в реанимации?
– Да.
Конечно, он жив только Жениным талантом, отлаженным трудом всего реанимационного отделения да своим везением. Трудно этого не понимать. Впрочем, как все врачи, медсестры, санитары и даже волонтеры, Соня постоянно выслушивала упреки в том, что они лечат неправильно и слишком медленно. В том числе от больных, которых, как и Бахтина, лишь чудом вытащили с того света.
– С каждым днем вам все лучше будет, – сказала она. – Вот, вы уже гуляете, дышите. Одышка есть, кстати?
– Есть, – нехотя ответил он. – И одышка, и другое разное. Больничный продлевают пока.
– Это же хорошо.
– Что больничный продлевают?
– Что предполагают скорое улучшение. Иначе дали бы инвалидность.
– Вы слишком хорошего мнения об этой системе, – усмехнулся Бахтин. – Инвалидность у нее из горла вырывают.
– Я понимаю, – сказала Соня.
Наверное, ее лицо при этом переменилось, потому что он спросил:
– У вас что-то случилось?
– Н-нет… – пробормотала она. – Ничего…
И в общем не обманула: ничего такого, что можно было бы обозначить словом «случилось», с нею не произошло. Но то, что она называла темной тенью, накрыло ее в эту минуту мгновенно, без каких-либо предупреждающих знаков. Нечто похожее она чувствовала в те дни, когда просыпалась карантинными утрами у себя в квартире и крупная дрожь начинала ее бить, и окатывал холодный пот.
Тогда это закончилось тем, что она дала пощечину постороннему человеку. Теперь ее охватила только слабость. Соня почувствовала, что и аллея, и голые ветки сирени, и глаза Бахтина мерцают и расплываются у нее перед глазами.
– Пойдемте на лавочку, – как сквозь вату услышала она.
И почувствовала, что ее ведут куда-то в сторону – видимо, к лавочке как раз.
– Извините… – невнятно проговорила Соня. – Спасибо…
– Не за что.
Она слышала его голос, но не видела лица, лишь какое-то светлое пространство. Это было даже красиво. Хотя и пугающе – как в клинической смерти, когда, если верить свидетельствам переживших, и видишь все каким-то странным образом, и вдобавок можешь наблюдать за собой со стороны.