Поэтому она не удивилась, войдя во двор и увидев, что Степан выходит ей навстречу из дворницкой.

– Проводили, Ксандревна? – поинтересовался он.

– Да, – кивнула Ксения, намереваясь идти к своему подъезду.

Степан однако намеревался продолжить общение.

– Правильный парень ваш сынок, – завел он в своей излюбленной повествовательной манере. – Галстучек пионерский всегда наглажен, как положено. Гордость родительская, да.

Положительная сторона этой бессмысленной повествовательности состояла в том, что такие монологи не требовали ответа. Ксения и ссобиралась молча уйти, но Степан достал из кармана конверт и протянул ей.

– Вот. Федорец приказал передать. Заскочил раненько, а вас-то нету. Ну и оставил мне. У меня надежно, да. Получите, Ксандревна. Как положено.

На запечатанном конверте из оберточной бумаги не значилось ни адреса, ни имени. У Ксении сердце взлетело к горлу и забилось так, что перехватило дыхание.

– Благодарю. – Она взяла конверт и на всякий случай спросила: – Я должна расписаться?

– Это без надобности, – ответил Степан. – Ежели б материальные ценности, Федорец бы лично в руки вам отдал. Не то чтоб мне не доверял, а положено так. Ну а ежели через меня передает, значит, ценностей никаких нету.

Она вошла в подъезд. Ей казалось, что конверт исчезнет прямо из ее рук, растворится в полумраке. Стала подниматься по лестнице, но волнение было таким сильным, что присела на скамейку в нише между вторым и третьим этажами и надорвала коричневую обертку.

Под оберткой был другой конверт, из плотной нездешней бумаги и не запечатанный. Сергей никогда не запечатывал письма к ней. Все равно это не уберегло бы их от глаз людей, которых дворник определял отвратительными словами «кому положено». Но в то мгновенье, когда Ксения прочитывала первую строку, написанную твердым и ясным почерком, она забывала обо всех пустых глазах, которые впивались до нее в эти буквы. И чувствовала, что Сергей, когда писал, тоже о них не помнил.

«My dear Kassy», – была эта неизменная первая строка, и вместе с прикровенным этим языком и именем вливалась в нее жизнь, и она понимала, что ни в чем другом жизни для нее было. Но тут же переставала думать и об этом, только читала дальше.

«Хотел бы писать тебе иначе. Я имею в виду не содержание, а, условно говоря, градус. Но толковать об этом не для чего, как один персонаж справедливо замечал. Помню тебя за книгой Тургенева и надеюсь, ты простишь мне этот литературный пассаж. Он обусловлен волнением, которое охватывает меня всякий раз, когда появляется возможность поговорить с тобой. Понимаю твое беспокойство относительно того, что так сильно влияет на Андрея. Но предполагаю, его природные качества окажутся сильнее влияний такого рода. Все, что может этому помочь, ты делаешь. Он читает хорошие книги на четырех языках, и это только твоя заслуга. Ум у него наверняка живой и быстрый. Критическое мышление органично для таких умов. Будем надеяться, оно разовьется у Андрея несмотря ни на что».