Г. С. Начать с того, что запись – это, в общем-то, очень несовершенное, бледное отражение и состояния концертного, и исполнения, и того, что остается в памяти после концерта. Если во время концерта есть только рояль, есть партнер, с которым мы вместе играем, то для появления записи нужна масса посредников – микрофон, звукорежиссер и прочие. Но и это не самое страшное. Насколько я знаю, звукозапись уже почти приближается к совершенству, однако средства воспроизведения по-прежнему очень далеки от идеала. То, что остается, неприятно слышать.

С. С. Скажите, а в зале вы погружаете себя и публику в темноту, потому что вас отвлекает свет, отвлекает случайно попавшее в поле зрения движение?

Г. С. Не скажу, что мне нравится, когда кто-то сидит прямо передо мной, но переношу это с достаточной легкостью. А яркий свет не люблю, потому что это плохо не только для меня, но и для рояля. Становится жарко, при высокой температуре рояль быстро расстраивается.

С. С. А дыхание публики в зале вам важно?

Г. С. Да. Мне важно мое концертное состояние, потому что во время концерта нет диалога, это улица с односторонним движением. Человек, который сидит на сцене, должен тянуть за собой публику, куда он хочет. Так что активная сторона – это артист, а пассивная – это публика.

С. С. Вы опередили мой вопрос. На вашем концерте и в вашем понимании публика не может быть соучастником артиста, она может быть только пассивным свидетелем?

Г. С. Публика даже теоретически не может быть соучастником (в данном случае я говорю обобщенно, о любом концерте). Потому что за артистом стоит то, что он делает до той минуты, как выйдет к публике с программой, за ним стоит все время, весь огромный путь, который проходит – и продолжает проходить, если программа рассчитана на длительное время, – пьеса, представленная публике.

С. С. Я спросила про соучастие по аналогии с театральным спектаклем. Там каждый раз, несмотря на знаменитую мнимую “четвертую стену” Станиславского, в зависимости от того, как реагирует зал, спектакль может пойти совершенно по-другому. А вы, насколько я понимаю, подчиняете себе волю слушателя полностью.

Г. С. Мне кажется, это единственная возможность. Иначе у публики возникает вопрос: если я, сидящий в зале, могу сделать точно то же самое и понимаю музыку точно так же, как тот, что сидит на сцене, то почему мы не меняемся местами?

С. С. Мы начали говорить о Гилельсе и отвлеклись. Вы ведь были совсем маленьким, когда Гилельса в первый раз услышали?

Г. С. Да. Это было в середине пятидесятых годов. Я прекрасно помню тот концерт. Это был вечер концертов с Московским камерным оркестром Рудольфа Баршая: ре-минорный Баха, до-мажорный Моцарта и концерт Гайдна – ре-мажорный.