С. С. Бытовало мнение, дошедшее и до моего поколения, что в классе у Нейгауза он ощущал себя не очень счастливым, что Генрих Густавович откровенно предпочитал другого своего студента, Рихтера, ставил его выше Гилельса.

Г. С. Мне трудно об этом судить. Но у меня сложилось впечатление, что Гилельс был автодидакт. То есть это тот случай, когда человек сам берет то, что ему нужно.

С. С. И Гилельс не переживал как травму то, что вокруг Рихтера сложилась аура человека, с одной стороны, не столь обласканного, но с другой – наоборот, очень успешного, человека, который вызывал восхищение у самого учителя? Влияние Рихтер, как я понимаю, имел гораздо большее, чем Гилельс.

Г. С. Я не берусь судить об ощущениях и чувствах Эмиля Григорьевича. Но, повторюсь, на мой взгляд, он был автодидакт. Люди такого масштаба, с таким складом личности сами берут то, что им интересно, причем учатся у всех. Поэтому в разговоре о великом художнике я не пытался бы проследить четкую линию, идущую от учителей. Если я сейчас спрошу, у кого учился Гленн Гульд, не думаю, что вы с ходу ответите.

С. С. Согласна, это по сути не имеет значения. К этой вашей мысли я подготовлена: читала одно из ваших редких интервью, где вы замечательно говорите, что не столь важно, относится ли художник к школе Рубенса или школе Рембрандта, сколь важно знать, что это не простой мастеровой, а владеющий техникой, обученный приемам.

Г. С. Я еще добавлял, что во многих случаях мы даже не знаем имени. Сплошь и рядом мы встречаем подпись: “Неизвестный художник такого-то века. Школа Рубенса”, то есть известен его круг. И пусть он неизвестный художник, но это личность. Это уже совсем другой смысл.

С. С. Я поняла, вы боитесь слов, случайно сказанных.

Г. С. Не имея никакого профессионального отношения к слову, я считаю, что слово должно быть весомым.

С. С. Да, и вы только что сказали, что Эмиля Григорьевича лучше послушать, чем пытаться охарактеризовать словами. Он божество, и имя его не произносится всуе. Но в таком случае, не могли бы вы набросать его портрет вашими средствами, не словесный, а музыкальный?

Г. С. Невозможно. Невозможно! Это другой мир, в нем нет подобий и сравнений. Бетховена нельзя описывать в сравнении с Бахом. Бетховен – это Бетховен. Кто не знает Бетховена, тот его и не узнает, сколько бы я его ни объяснял. Так и Гилельс. Гилельс – это Гилельс.

С. С. Тогда вопрос о вас. Без Гилельса. Мне известна ваша маниакальная страсть к познанию инструмента, который стоит вон там, за вашей спиной. Вы часто говорите, что он ваш партнер, вы вместе играете. Вы тщательно изучаете номер рояля, знаете всю конструкцию изнутри и снаружи, и я уверена, что для вас нет загадок ни в одном из роялей.