Так что каждая команда, которая берется за постановку, выбирает свою точку отсчета. Точно то же происходит при постановке “Бориса Годунова” Мусоргского, “Войны и мира” Прокофьева. Я слышал и видел замечательные постановки и первой версии, и второй. Однозначного решения здесь не может быть.

С. С. Неудивительно, что Шостакович почистил музыкальный текст – это бывает у больших художников с возрастом. Идет процесс упрощения от сложного к простому. К великой простоте.

С. В. Именно так, вы совершенно правы.

С. С. Хотела бы вас попросить прокомментировать ситуацию с содержанием Седьмой симфонии Шостаковича. Слишком много разных толкований.

С. В. Традиционно считается, что ее тема – нашествие немцев на Советский Союз. Однако документально подтверждено немногочисленными воспоминаниями, что Шостакович играл эту тему своим консерваторским студентам задолго до войны. В разговоре со мной Шостакович говорил, что главная тема в симфонии – условно антитоталитарная. То есть она рисует губящее воздействие страшной тоталитарной машины на психику человека. Подтверждением тому, что это не задним числом Дмитрий Дмитриевич выдумал, я считаю, является такой факт: вторжение немцев в нашу страну в июне 1941-го, как известно, началось внезапно и было сокрушительным. А в музыке Шостаковича она ползучая, эта тема, тихая. Война не так начиналась. Седьмая симфония – это не отображение реальных событий ни под каким видом, но почему-то по инерции так воспринимается. Шостакович, кстати, еще до войны говорил: конечно, меня обвинят в подражании “Болеро” Равеля – его, как видите, больше заботили технические проблемы. Но то, как складывается судьба произведения, всегда интересно.

С. С. Соломон, я с удовольствием сделала бы отдельный цикл передач о ваших встречах в эмиграции. Хочется узнать о вашем общении и с Мильштейном, и с Бродским. Но сегодня все-таки спрошу о Баланчине. Как вы с ним познакомились?

С. В. Совершенно случайно! Мы с Марианной шли по Бродвею – мы живем на этой улице Нью-Йорка. И Марианна вдруг пихает меня локтем в бок: “Смотри, Баланчин!” А мы как раз говорили о нем, потому что на днях “Нью-Йорк Таймс” опубликовала невероятно интересное интервью с Баланчиным. Он готовил тогда фестиваль Чайковского и предлагал новую трактовку: принято считать, что Чайковский композитор-романтик XIX века, а Баланчин утверждал, что на самом деле он принадлежит к веку двадцатому. И Марианна говорит: “Подойди к нему!” И я, подчиняясь…

С. С. Движущая сила прогресса – жена.

С. В. Да, абсолютно так. Я, собравши всю свою волю, подхожу и начинаю: “Добрый день, Георгий Мелитонович”. Тогда было редкостью, чтобы на Бродвее к человеку подходили и обращались по-русски, по имени-отчеству. Но он совершенно не удивился. Остановился, я упомянул об интервью, завязался разговор о Чайковском. И мы простояли, наверное, около часа. Потом он вдруг обрывает разговор: “Ну вот и напишите нам об этом”. Я: “Что написать, куда?” – “В буклет фестиваля. О Чайковском, о чем мы с вами сейчас разговаривали”. Протянул мне номер телефона и свернул в мясную лавочку по соседству. Оказалось, он был замечательный повар, готовил грузинские шашлыки по маминым рецептам. Он ушел, а я так и остался стоять с открытым ртом. Я тогда еще не знал, что для Баланчина это типично – принимать быстрые решения, на улице, по ходу дела.