Более того, Мэри сама честно рассказывает жениху о случившемся мезальянсе: «отношения эти были мимолётными, и они уже в прошлом». Последовавшие после объяснений крайнее изумление жениха и отказ по таким «нелепым» основаниям от объявленной свадьбы с фрейлиной императрицы для человека, который хочет и власти, и славы, и флигель-адъютантства, означает для него в прямом смысле слова смертный приговор: государь такой дерзости не простит, даже своему любимцу.

Да и Вы, Ваше сиятельство, если так любите невесту, как о том говорите, то и любите её со всеми её грехами и не безоблачным прошлым…

В такой тупиковой ситуации решение гвардейского офицера отказаться от мирского в монастырской келье в этом смысле выглядит для него как путь вполне рациональный: за вспыльчивость, как и за собственные убеждения, как известно, надо платить дорогую цену, а в этом случае есть надежда, что хотя бы под черкесские пули не отправят.

Далее Лев Николаевич описывает эпизод о том, как уже принявший монашеский постриг Сергий воспринимает новости о кончине его матери и свадьбе бывшей невесты: «Оба известия он принял равнодушно. Всё внимание, все интересы его были сосредоточены на своей внутренней жизни». А это, простите, как? Новость о замужестве Мэри – дело, конечно, житейское, хотя в этом случае речь идёт о женщине, репутацию которой вы, отче, когда-то мимоходом уничтожили. Но вот как нам, людям обыкновенным, кажется, что человек монашествующий никак не может равнодушно воспринимать известие об отошедшей ко Господу душе человеческой, тем более своей матери, скорее – с глубокой скорбью о том, что исчерпала она свой земной путь, но с искренней молитвой и с надеждой о том, что ждёт её Царствие небесное.

Основные духовные силы отец Сергий тратит не на молитвы и послушание, а на борьбу с неприятием постоянно раздражающих его богомольцев, местного игумена, бывшего полкового командира в генеральском мундире, который, несмотря на подпитие, присутствует на божественной литургии, да ещё отчаянное «сражение» с собственной похотью, которая постоянно одолевает его. «Не потухла в нём гордость светская». От этого наваждения не спасает монаха ни многолетняя схима, ни жизнь в пещере схимника Иллариона в диком лесу, да и вынужденное членовредительство выглядит не проявлением святости и силы духа, а внутренней слабостью от собственного неверия. Возможно, потому и зреет у монаха план уйти от лукавого, вернувшись к обычной жизни, – вот уже и мужицкая рубаха с кафтаном и шапкой для этого приготовлены…