– Выбирайте любую, – ответил папаня.

Они поднялись наверх, оставили чемоданы на тех же кроватях, где когда-то спали в детстве, – по обеим сторонам белого комода. Потом покормили малышку, поменяли ей подгузник и сели, поставив переносную кроватку на пол между ними.

– Думали ли мы когда-нибудь в те годы… – начала Эшлинг.

– Нет, мы никогда ничего подобного не думали… Все должно было быть совсем по-другому, все должны были оставаться того же возраста, а мы бы просто доросли до них…

– И стали бы с ними ровней…

– И могли бы ложиться спать так же поздно, как они…

– Папаня говорит, она все еще спит… как ты думаешь…

– Да, – ответила Элизабет, – давай пойдем сейчас.

– С малышкой?

– Да. И помни, мы должны быть сильными.

– Я помню. Нет смысла приезжать домой, чтобы поплакать. Ей этого не нужно, ей нужно…

– Вот именно. Пошли.

* * *

Она выглядела совсем крохотной, или ей положили огромные подушки. Она всегда была крупной женщиной, а теперь ее голова, плечи и руки словно уменьшились в размерах. В комнате царил полумрак, но сквозь цветастые шторы все еще проникал свет и доносился городской шум: рев автобусного двигателя, крики детей на площади, цокот лошадиных копыт и скрип повозок.

Маманя была одета в голубой кардиган, который Эшлинг запомнила как один из праздничных нарядов, а теперь он превратился в домашний. На ночном столике лежали четки и католический молитвенник, стояли стаканы воды, бутылочки и лекарства.

– Ага, я так и знала! – улыбнулась маманя без слез на глазах, и ее голос звучал вполне буднично. – Вчера Шон сказал, что ему нужно позвонить из лавки. В воскресенье-то. По делам, говорит. Я знала, что он звонил тебе, но не хотел признаваться мне, если вдруг ты не приедешь. Дай-ка на тебя взглянуть.

– Маманя!

– Боже милостивый! Да с тобой никак Элизабет приехала? В комнате совсем темно, подойдите поближе, я на вас посмотрю.

– Мы втроем приехали. Я привезла ее, чтобы она на вас посмотрела…

– О чем ты? Кого привезла?