– Странно даже, что никто не замечал, к чему идет дело! – заявила Катарина, после того как третий бокал дюбонне развязал ей язык. – Как хорошо, что я запираюсь в спальне!

– Я тебя прошу…

– И хоть тресни, не понимаю, с чего ты так доверилась этой бабе. – Как-то незаметно они перескочили с авиаугонщика-смертника Мухаммеда Атты на героиню «Алой буквы». – Ты не знала, что ли, что она прохиндейка?

– Я знала только, что у нее бурное прошлое. Но прохиндейку в ней не разглядела. Да и никто не разглядел.

Катарина уперла в нее суровый материнский взгляд.

– Никаких снисхождений к себе, милая.

– Об этом можешь не беспокоиться, мама.

Воцарилось наряженное молчание. Ни одна из женщин не испытывала желания затевать полномасштабную ссору в пределах слышимости Джека и ожидающегося вот-вот Оливера.

– Что ж, радуйся, что полиция появилась прежде, чем этот психопат успел что-нибудь натворить.

Старуха картинно передернула плечами и удалилась к себе, чтобы приступить к ежевечернему раунду коктейльных звонков. Сама Селия, однако, не стала бы выражать радость по поводу прибытия детектива Прокопио в нужное время. Воспоминание о выражении лица Патрика Нуна уж точно ей радости не доставляло. По крайней мере, ее сознание заблокировало воспоминания о самой пальбе, равно как и предшествующих нескольких мгновениях.

Логичнее было бы предположить, что сотрутся события, последовавшие непосредственно за кровавой развязкой. Но нет, эти-то как раз живо стояли у нее перед глазами. Звон в ушах и вонь тысячи зажженных спичек. Джек, сидящий привалившись спиной к двери шкафа, – глаза закрыты, кулаки сжаты, прямо как у новорожденного. Верещащий радиоприемник. И Патрик, лежащий на спине, глаза устремлены за миллионы километров за потолок, а выражение его лица Селия только и могла бы описать что удивленным.

Но вот мгновения перед этим в памяти отсутствовали совершенно. Последнее, что она помнила, это голоса на кухне. А потом она заботилась о сыне. Ей хотелось немедленно увезти его к матери, однако полиция должна была взять у него показания.

Перед самым рассветом примчались Дрю и Скотти. Оба мертвенно-бледные. Никто ничего не понимал. Вторжение Мишеля Махуна, пожалуй, еще можно было бы объяснить, хотя, конечно же, менее ужасным оно от этого и не стало бы. Но отец Габи? Он всегда казался таким мягким. Даже когда с его бедной дочкой произошел тот жуткий случай у них в доме, он улаживал проблему спокойно и с достоинством.

Выполнив свои обязанности на месте происшествия, они уехали к Катарине. Собравшись впервые после Рождества, Пэрриши сидели в гостиной матери Селии и выслушивали отчет Оливера.